В зале стояло много столиков, накрытых клеенками, вокруг каждого столика – по четыре стула. На столах стоят фарфоровые баночки с солью, черным молотым перцем и горчицей.

Между столами ходят официантки, тоже, как и буфетчица, с белыми кокошниками и фартучками. Они забирали оплаченные талончики-заказы и потом приносили обед. Большие тарелки с супом они несли друг на друге так: тарелку с супом накрывали пустой тарелкой, затем ставили следующую тарелку с супом и так далее. Получалось четыре тарелки с супом и четыре пустые. Наверное, это было очень тяжело и трудно, но ни разу ни одна тарелка не упала. Такого мастерства я больше не видела нигде.

Дальше за столовой был мост через реку Лежу, военкомат, керосиновая лавка, и село кончалось. На следующем холме через поле стояли два деревянных здания Сидоровской средней школы, куда стекались за знаниями дети из ближних и довольно дальних деревень. С левой стороны от центральной улицы вдоль реки Секерки были жилые дома, милиция, детсад и ясли, магазины, базарные ряды, а дальше – кладбище.

Сестру Галю водили в ясли, а я ходила в детсад. Идти в детсад надо было мимо милиции (НКВД) и КПЗ (камеры предварительного заключения). Там был глухой высокий забор, жутко лаяли собаки. Я бежала мимо милиции стрелой. В садике мне очень нравилось. У нас были тарелки с цветочками на дне. Я старалась быстрее съесть суп, чтобы увидеть, какой сегодня на тарелке цветок. Наша старая воспитательница была, видимо, приезжая, у нее не было своего дома. Она жила прямо в детском саду. Ей была выгорожена комната прямо в нашей группе. Она с нами разучивала песни, танцы, стихи. Мне это ужасно нравилось. Мы хором пели узбекскую песню «цып-цып, мои цыплятки». А мне вообще поручили танцевать грузинский танец «лезгинку». Музыки-то ведь не было никакой. Воспитательница хлопала в ладоши и напевала: «Ляй-ляй-ля-ля-ляй-ля!», а я с азартом танцевала.

Напротив нашего домика, на другом берегу Секерки построил свой дом судья Мельников, где поселился со своей женой Зиной Цветковой и тремя детьми. Старшего сына не помню, как звали, младший Витя и средняя Таня – моя ровесница. Таня была совсем с белыми волосами. У нее был на попечении младший брат Витька, а у меня сестра Галя. У нас мы часто играли на печке в доктора. Мы с Таней были врачи, а Витька с Галей – больные. Часто, когда родители были на работе, мы играли у Мельниковых. У них дом был значительно больше нашего: кроме большой кухни с русской печкой были еще три спальни и большая гостиная. В этой гостиной, лежа на полу, мы играли в шашки на щелчки. Помню, один раз, когда мы играли в шашки, приехал Танин отец, наверное, из Вологды, и достал из чемодана какие-то завернутые в тонкую бумагу оранжевые шары, по одной штуке Тане и братьям. Когда я потом спросила своих родителей, что это могло быть, мама не могла догадаться, а папа сказал, что это такие фрукты – апельсины.

Лакомства было мало. Белого хлеба, булок вообще не было, а за черным хлебом каждый день стояла очередь из детей и старух. Я тоже стояла, ведь взрослые на работе. Ближе к вечеру показывалась наконец лошадь, запряженная в телегу с фурой (большим фанерным коробом). Лошадью правил Коля-немой. Он действительно был немой, только мычал в ответ.

Коля слезал с облучка, открывал дверцу фуры, накладывал себе буханки на руку до подбородка и так весь хлеб переносил в магазин. Хлеб привозили прямо из пекарни, он замечательно пахнул, а корочка была самая вкусная. Иногда хлеба хватало не всем.

Из сладкого в магазин иногда завозили какую-то разноцветную массу огромным куском. Это называлось «помадка фруктовая». Раньше, наверное, это были разноцветные конфетки, но нам их уже привозили откуда-то слипшимися в разноцветную массу. Еще продавали брусочки в обертке, назывался «Фруктовый чай». Это фактически был прессованный жмых, оставшийся при переработке сухофруктов. Но я его любила грызть: он был кисленький и слегка сладкий.

Но самую страшную очередь я видела за сахарным песком, которого в магазине не было никогда. Помню, клюквенный кисель мама варила с сахарином, бросая в миску крошечную белую таблетку. И вот однажды по селу раздался клич: песок дают! Я, как единственный свободный человек в семье, побежала к магазину. Но какое там! Магазин уже был вплотную набит взрослыми людьми, детям там делать было нечего. Ни о какой очереди и речи не было. Взрослые орали, толкались и матюгались. Каждый старался протиснуться к прилавку. Навсегда запомнилась женщина с высоко поднятой рукой, в которой был зажат мешочек с песком, наверное, как я сейчас думаю, килограмма два, которая пыталась выбраться из магазина, но ее сдавили, и она кричала.

Масла и жиров тоже не было никаких. Помню, летом забегаю к маме на работу, а она просит меня сбегать в гаражи (МТС), там в магазине маргагуселин дают. Больше за всю свою жизнь я такого жира и не видела, и не слышала. Дали мне довольно большую миску – на всю сберкассу, и я побежала. Наложила мне продавщица в миску какой-то сероватой массы, по густоте напоминающей густой кисель, и я пошла обратно. Притом что жили мы в краю знаменитого вологодского масла. Все отправлялось в Москву и Ленинград.

Чаще всего летом мы играли на лужайке перед государственными домами. В этих двух двухэтажных домах были квартиры, где жили семьи военных, районных служащих, врачей, специалистов. Тут у меня тоже были подружки, Люба и Надя Рагины. Один раз их родители ушли на работу и закрыли квартиру до обеда, так как девочки еще спали. Любе и Наде так хотелось гулять, что они, не дождавшись родителей, выбили железной кочергой стекло и вылезли на улицу. А на улице, между прочим, была зима!

Еще были трое детей Спиридоновых: двойняшки Наташа и Оля, а еще младший брат Витька. У них мать была портнихой-надомницей. Оля часто булавкой прикалывала к платью на грудь пестрые лоскутки и выходила гулять на лужайку. Я ужасно ей завидовала. Потом еще была многодетная семья Сурниных. Старший брат, уже совсем взрослый, играл в сидоровской футбольной команде.

Летом мы до самой темноты играли на лужайке: в зубарики, в магазин, в чижа, кислый круг, но самое главное – в прятки. Какие считалки у нас были! Целые поэмы!

А потом говоришь, как заклинанье: «Раз, два, три, четыре, пять. Я иду искать. Кто не спрятался – я не виноват!»

А под вечер сидим на бревнах, и старшие дети, уже школьники, рассказывают не сказки, а страшные истории про нечистую силу, ведьм, разбойников, убийц и мертвецов. Бывало, мама кричит: «Вера! Домой!» А мне жутко, лечу домой стрелой, сердце выскакивает.

Но самая радость летом была река Лежа, куда мы всей гурьбой ходили купаться. За больницей Лежа делала крутой изгиб: текла-текла в одну сторону, а потом сделала крутой изгиб и потекла в обратную сторону. На изгибе был глубокий бочаг. Нас пугали, что там дна нет, и мы даже не пробовали к нему подходить – боялись. В бочаге купались только взрослые мужчины. У крутого берега плавал плот из бревен, вот они с этого плота и ныряли, а потом появлялись на поверхности, отфыркивались и уже плавали саженками. А слева от бочага берег был пологий, песчаный, и у берега было довольно мелко, а потом, если встать на цыпочки, то мне доходило до носа.