Мама уволилась с работы по семейным обстоятельствам, так как в то время декретный отпуск был всего месяц, а кормить грудью ребенка, который находится на расстоянии 7 километров, было нереально. И все-таки маму вызывают на работу весной 1948 года и назначают главным бухгалтером районной сберегательной кассы. Стали искать мне няню.

А в это время в деревне жила в своей избушке, как она сама называла свой домик, одинокая женщина – тетя Катя Калинина, в деревне ее звали Кириллова по названию хутора, где она родилась. Тетя Катя с рождения была хроменькая, тяжело работать не могла. Славилась рассудительностью, покладистым характером и еще умела «живот править», делать своеобразный массаж, если кто надорвется от тяжелой работы. Вот она-то и стала моей няней. Тетя Катя пришла, а моя тетя Зина, которой в то время было 13 лет, не отдает ей ребенка, так меня любила! Говорит, что сама будет со мной возиться. А ведь ей осенью в школу идти. Зина забралась на печку и начала плакать. Мой папа достал ее оттуда, взял на руки и успокоил. Эта история мне рассказывалась много-много раз ее участниками.

Тетя Катя сказала, что меня надо крестить и что она все устроит. Крестной матерью мне назначили мою юную тетю Зину. И вот, когда в деревне накопилось несколько новорожденных, приехал из Раменья, из единственной оставшейся в округе церкви, священник и в одной избе, где хранили купель из разоренной нашей церкви, меня и крестили.

Мама хотела, чтобы я была Марианна, но бабушка непреклонно сказала, что назвать надо по именинам и в честь моей покойной бабушки по отцу – Веры Михайловны. Так я стала третьей в нашей семье Верой Михайловной после папиной сестры Веры Михайловны.

Мама часто вспоминала, что, когда священник взял меня на руки, я только хотела вскрикнуть, он меня окунул в купель, а когда поднял из воды, я уже улыбалась и слезки вместе с водичкой текли по лицу. В нашей семье десятилетиями сохранялось бело-розовое пикейное покрывальце с широкой белой кисейной каймой – мое крестильное. Потом кайма истлела, ее обрезали. На покрывальце еще долго гладили белье. Наверное, оно было еще из приданого моей бабушки.

Через некоторое время моим родителям дали служебное жилье, и они вместе со мной переехали жить в село Сидорово, поближе к своей работе.

Февраль 1951 года. Мне три с половиной года. Я стою возле табуретки, на которой таз с водой. Я стираю кукольные платья. Мамы дома нет. Она ушла в роддом за сестренкой. Потом мы с папой идем по глубокому снегу, идем к маме. Как сейчас помню, где находилось окно: слева на первом этаже. Мама показывает нам что-то, завернутое в одеяло. Через несколько дней мы с папой идем забирать домой маму и сестренку. Помню толстую тетю в белом халате, которая спросила меня: «Как сестренку-то назовешь?» Ни минуты не колеблясь, я сказала: «Галя!» Я очень завидовала моей подружке по детсаду, что у нее была сестренка Галя. Это была просто моя мечта. Так родители ее и назвали.

Жили мы в то время с родителями на служебной квартире. Мама была главным бухгалтером районной сберкассы, которая находилась на втором этаже деревянного двухэтажного дома. На первом этаже был Госбанк, а на втором – сберкасса и квартира из трех комнат и кухни. Вот в этой служебной квартире и жила первые годы наша семья, занимая две смежные комнаты. Соседкой нашей была тетя Шура Чикалова. Тогда ей было, думаю, не больше 60 лет. Работала она ночным охранником (сторожем) в сберкассе, у нее был даже наган в кожаной кобуре.

Еще она ночью протапливала печку-голландку в сберкассе, чтобы утром было тепло. Печка стояла справа от входной двери. Она была круглая, обита железом. Когда дрова прогорали, тетя Шура черной железной кочергой ворошила красные угли, часть из них выгребала в железное ведерко для самовара, а потом пекла в печке картошку и угощала меня. На всю жизнь я запомнила тетю Шуру – подругу моих самых первых детских лет. В нашей квартире была настоящая русская печь. В ней готовили пищу, а зимой я любила на ней играть. Там всегда лежала подушка и постелено ватное одеяло. Потолок низко, тепло, уютно, таинственно и немного страшно. Тетя Шура была одинока. Говорили, что муж взял ее из «веселого дома» за красоту. При каких обстоятельствах и на какой войне он погиб – неизвестно. Она осталась одна, но у нее были подружки, такие же одинокие, как она. Бывало, заберусь я на печку и смотрю на них сверху, как они сидят на кухне за тетишуриным медным желтым самоваром с медалями на боках, на столе кроме чашек с блюдцами стоят рюмки и большая темная бутылка с вином. Мама говорила, что это был «Вермут».

Громко играет радио, Воронежский народный хор с солисткой Марией Мордасовой поет «У меня частушек много – еще боле трудодней», «В стране советской мы хорошо живем, дорогой светлою вперед идем». Подруги ведут веселые разговоры, смеются, поют песни и забористые частушки. Я все запоминала. Сейчас уж забыла, помню только, что мама не разрешала мне при гостях и в садике их петь.

У тети Шуры был кот, как звали, уж не помню, но был он очень привередлив в пище. Бывало, тетя Шура нальет ему супа, ткнет носом в миску, да еще на хвост слегка наступит, чтоб не убежал, так он мяучит, но ест!

Еще пределом моей мечты были деревянные катушки после ниток. Они были разных размеров. Сейчас уже таких нет. Были катушки диаметром до 6 сантиметров. Тетя Шура вязала крючком бесконечные кружева на продажу, а пустые катушки нанизывала в виде гирлянд на веревочку, и они висели в ее комнате под потолком для красоты. Кружева пользовались большим спросом. Почти в каждой семье стояли кровати с никелированными спинками. Внизу вдоль матраса был натянут белый полотняный подзор с пришитыми кружевами. На обеих спинках также висели белые занавески с пришитыми по краю кружевами. Сверху кровать накрывалась покрывалом, у кого какое было. У нас долгое время было кофейного цвета с белым узором пикейное покрывало, которое бабушка дала маме в приданое, а ей, в свою очередь, наверное, тоже дали в приданое, так как в магазинах такие вещи в мое время уже не продавались. Поверх покрывала в изголовье кровати укладывались пуховые подушки с кружевными вставками (прошвами), а сверху гора подушек накрывалась тоже кружевной накидкой. У некоторых столы накрывались кружевной скатертью. У нас тоже была скатерть от бабушки, вязанная из черных ниток простыми ячейками, как сетка, а узор в виде роз был вывязан красными шерстяными нитками по этим ячейкам. Иногда пришивали кружево по краям льняных полотенец. Так что заказов у тети Шуры хватало.

Как-то я заболела скарлатиной, видимо, в легкой форме. Обнаружили это родители, когда у меня кожа уже начала шелушиться, отвезли меня в больницу, положили в инфекционное отделение (называлось «заразный барак»), который находился в отдалении от других больничных корпусов на берегу реки Лежи. Там я была одна, ночью со мной спала санитарка, а мои родители прибегали в обеденный перерыв на меня посмотреть через окно. Была зима. Папа слепил снежную куклу, прилепил ее к оконному карнизу, а в рот кукле воткнул свою недокуренную папиросу. Я смеялась, потому и запомнила это.

Во дворе нашего дома банка-сберкассы была и конюшня и сарай. В конюшне стояли лошади, там же стояли тарантасы, сани, телеги. Я любили наблюдать, как конюх запрягает лошадь. Мне казалось, что я наизусть изучила, как это делается. Теперь уже забыла. Еще было интересно смотреть, как привозили на зиму березовые дрова и папа с конюхом их пилили двуручной пилой, укладывая бревно на козлы. Потом папа топором колол дрова: «жаах», и разлетаются в стороны поленья. Как любила я запах опилок! Мяться и валяться на них! Потом поленья складывали в сарай в поленницы.