На наш дом пожарный инспектор прибил металлическую табличку, на которой была нарисована лестница. Это значит, что если в селе случится пожар, то папа должен схватить свою лестницу и бежать на пожар. На других домах висели таблички с топорами, ведрами, баграми.

Родители стали обзаводиться живностью. На задах к дому был пристроен сарай. Там сначала жили куры с петухом. Я должна была днем их кормить: бросать пшено, какие-то зерна. «Цып-цып-цып!» – зову я с крыльца, и куры с радостным квохтаньем бегут на мой зов. Особенно было интересно наблюдать за петухом, который, клюнув зернышко, расшаркивался своей лапой со шпорой и, нежно воркуя, приглашал к угощению свой гарем. Этого первого нашего петуха я и запомнила, потому что кроме его необыкновенной красоты он еще был жуткий драчун, как дети говорили, «клевачий». Однажды я не захлопнула дверь в дом, возвращаюсь, а по дому петух расхаживает. Я бежать, он за мной прямо летом летит и норовит в голову клюнуть. После этого случая папа быстро приговорил его нам на обед.

Вспоминается еще, как у нас цыплята были. Весной у взрослых начинались разговоры, что какая-то курица исчезла, потом ее находили, а она сама уже сидела на утаенных яйцах и цыплят высиживала. Из яиц в положенный срок вылуплялись желтые цыплята. Некоторые яйца были уже проклюнутые, с трещинами, их клали на печку в валенок и наблюдали, когда цыпленок вылупится. Сначала их кормили пшенной кашей, потом вместе с матерью выпускали на улицу. Тут моя задача была защищать их от кошек. Вот как-то стою я на лаве, ловлю головастиков, чтобы сделать для своей куклы аквариум. Вдруг слышу, курица кудахчет прямо не своим голосом. Смотрю, а через картофельные гряды несется кошка огромными прыжками прямо к нашим цыплятам. Я тоже бросилась к цыплятам и успела быстрее кошки.

Летом курам было раздолье. Они нежились на солнце, чистили свои перышки, по шею зарываясь в нежную пыль, искали и клевали какую-то нужную для их здоровья травку. А зимой несушек и петуха отправляли в подполье. Подполье было низкое, родители могли там пройти только согнувшись в «три погибели», поэтому меня иногда посылали отнести курам еды, воды и проверить, снесли ли они яйца. Яички были теплые, с приставшими пушинками. Мне было жаль кур, что они сидели в темноте с маленьким окошечком. Родители говорили, что у кур бывает куриная слепота, тогда мне становилось их совсем жалко до слез.

А на следующий год, когда очередная курица села высиживать цыплят, мама подкатила под нее гусиные и утиные яйца. Так у нас завелись еще гуси и утки. Я должна была вечером загонять их в сарай. Куры спать ложились рано, лишь солнышко начинало садиться, они со своим петухом забирались в сарай и рассаживались на жердочки спать. Гуси, как только я их звала «теги-теги», послушно и важно шли за своим гусаком в сарай, там усаживались на солому, тихо гоготали, будто обменивались впечатлениями о прошедшем дне, зарывали свои клювы в перья и успокаивались. А вот утки были глупые совершенно. Они никак не хотели выходить из речки, несмотря на мои призывы «ути-ути». Я бегаю вдоль речки, хлопаю в ладоши, прямо плачу, а они стайкой от меня уплывают то в одну, то в другую сторону, и так до темноты, пока взрослые не придут. Осенью уток и гусей забивали, а пух щипали на подушки. Мне этих уток совсем не было жалко.

В начале зимы папа покупал в одной из соседних деревень барана на мясо. Помню, на кухне стол выдвигали на середину, на столе лежит туша барана, папа его разделывает. Я стою, смотрю – мне все интересно. Папа говорит: «Вот – сердце, вот – почки, вот – печень» и бросает в миску; «А вот – кишки» – бросает в таз.

Конечно, главным блюдом на столе был чугунок из печки с горячей вареной картошкой. Мама открывает на кухне люк в подполье, спускается по маленькой лесенке и подает мне оттуда миску с квашеной капустой, солеными огурцами, а другую миску – с солеными грибами. От чудесного запаха укропа и чеснока слюнки текут!

А в один год папа купил поросенка. Маленький, розовый, с длинными белыми ресницами и хвостиком крючком поросенок даже не умел хрюкать, а только визжал, когда хотел есть. Сначала его попоили молоком, а потом стали поить обратом (это когда с молока сливки снимут). Так вот иногда, когда родителям уж совсем было некогда, за обратом на молокозавод ходила я. Помню один такой поход. Иду, в одной руке ведро, за другую руку сестренка держится. Завод был на окраине села, куда с колхозных ферм свозили молоко для переработки. Завод выпускал сметану, сливки, творог, масло. Все отправлялось в город. В сельском магазине этого мы никогда не видели.

Вот дошли мы до завода, там за обратом очередь. Посадила я сестренку на скамейку, а сама встала в очередь. Стою-стою, вдруг слышу, кричат: «Чей ребенок?» Я бегу и вижу, что у Гали из носу кровь течет. Оказывается, от нечего делать она открутила металлическую пуговку от своей кожаной туфельки и в нос засунула, но, к счастью, неглубоко, и с помощью женщин пуговицу удалось высморкать. Пошли мы обратно. Идем-идем, встанем на коленки и попьем из ведра вкусный, теплый обрат.

Конечно, папа мечтал о мальчике, но родились я да сестра. Поэтому он меня многому учил, как если бы я была мальчик. Любимая его поговорка была: «Учись, пока я жив!» Я внимательно смотрела, как он гладит свои брюки, учил меня завязывать галстук, используя мою руку вместо шеи, сажал верхом на своего коня, давал нажимать на курок ружья.

Нечего и говорить, что из-за своего большого любопытства я любила смотреть на все, что делает папа. Вот папа собирается на охоту. На столе аккуратно разложены припасы: тут и красная маленькая коробочка со сверкающими капсюлями, и коробочки со свинцовыми пулями: побольше – на медведя, поменьше – на волка и лису. А дробь и порох лежит в матерчатых мешочках. Мешочек с дробью очень тяжелый, ничего, что маленький. В другой коробочке лежат пыжи, вырезанные из войлока, манки, свистки и другое папино охотничье хозяйство. Мне все очень сильно нравится, особенно капсюли, но трогать все настрого запрещено. Сначала папа шомполом чистит стволы у своей двустволки. Потом показывает, чтобы я посмотрела в ствол: он сверкает и переливается радугой, как калейдоскоп. Потом папа начинает набивать металлические патроны, раньше готовых патронов еще не продавали. Забивает в донышко патрона капсюль, а потом специальной мерной ложечкой отмеряет дробь, порох и забивает сверху пыж. Патрон готов. Патронов готовится штук 20. Потом папа достает патронташ. Это такой кожаный пояс, на котором нашиты в ряд чехольчики для патронов. Папа дает мне посвистеть в манки. Больше всего мне нравится манок на утку. Он состоит из двух тоненьких деревянных пластинок, между которыми была вставлена металлическая. Я дую в манок, и оттуда слышится «кря-кря». Манок крякает, а селезень думает, что это утка его зовет, и летит на зов. Еще у папы было раскрашенное резиновое чучело тетерки, как он называл «чучалка».

Хочу рассказать слышанный много раз от папы рассказ об охоте на глухарей. Эта охота называется глухариные тока. Глухарь токует весной, ищет подругу и издает такой звук: «чувыххх». В это время он ничего не слышит и его легко подстрелить. Вот собираются друзья-охотники, еще накануне находят поляну, строят шалаш из веток и сидят, ждут рассвета. Ждут долго, но они места знают, где тетерева водятся. На куст привязывают чучалку. Потом видят, что тетерев прилетел, и, увидев чучалку, распускает свой шикарный хвост и начинает «чувыхать», приглашая ее спуститься. Тут он становится настоящим глухарем – ничего не слышит. На его «чувыхи» прилетают другие тетерева и тетерки. Тут начинаются настоящие бои, а тетерки сидят на ветках и ждут победителя. Тут охотники должны стрелять, но папа рассказывал, что иногда так увлекался этим зрелищем, что и про стрельбу забывал. Главное правило, говорил папа, – тетерку стрелять нельзя.

Эти слова напомнили мне одну встречу. Лет через 50 после описываемых событий я ездила в родные места. Стою у деревенской церкви в деревне Вохтоге, которая теперь возрождается. Подошел мужчина из местных жителей, спросил: «Вы чьи будете?» Я ответила, что дочка Красильникова Михаила Михайловича. Мужчина заулыбался и рассказал, что, когда был мальчишкой, мой папа взял его на тока, а он подстрелил тетерку. Папа его ругмя ругал и сказал: «Запомни! Тетерку убивать нельзя!» А он и запомнил на всю жизнь.