В огне сгорают тела детей, их лица — бездушный экстаз.

Непонимание, улыбки, обрыв, и никому не подхватить нас.

Такое время, словно все наперёд сочлись и выплатили долги.

Обворожительные крики толпы: «Давайте, мальчики, ещё раз — на бис!»

Мы вырастаем из простоты, но вспоминаем, ведь огонь не угас.

И взгляд ваш липкий — «тащись, тащись!» — всё ещё преследует нас.

Ладно, пустое! К чему хандрить? Эй, дядя, сколько заплатишь за час?

Мы дети времени, сшитые из лоскутков событий. И чем сильнее они впечатлили, изменили или травмировали нас, тем ближе кажутся, словно произошли только день, час, мгновение назад. Да, тем живее и явственнее они в нас. Так и мой Зверь, родившийся из чувства вины. И неважно, что я уже сто раз был прощён Юркой. Я помню боль в его глазах и знаю, что предал его доверие — доверие друга. Я и сам простил себя, но Зверь не уходит, он всегда со мной, потому что даже знай я, к чему всё приведёт, я бы не отступил, не отказался от этого удовольствия и наслаждения, а, наоборот, распробовал бы его как можно полнее и отчётливее, во всех красках. Да, мы были детьми, но я прекрасно осознавал, что делаю и чего хочу. И мне ничего не остаётся, как держать эту часть души под замком внутри себя, если я не хочу оказаться под замком настоящим. Зверь не различает, не понимает, кого можно желать, а кого нельзя, для него не существует понятия возраста или времени, он не ведает людских законов и следует только закону своего бытия здесь и сейчас: «Утоли голод, сожри, насладись, возьми, овладей!»

Я честен перед собой и не оправдываюсь тем, что не виновен лишь потому, что таким меня создала безжалостная природа с её миллионами лет выживания любой ценой и что мне досталось тело с ящером внутри, ведь у меня есть самосознание с даром видеть Зверя со стороны. Потому я не имею права оправдывать свои поступки тем, что я такой, какой есть, что я таким родился и якобы не могу поступать иначе. Нет, я в состоянии превозмочь Зверя, в этом, на мой взгляд, и заключается человечность — способность превзойти себя, выйти за рамки природной обусловленности. Я даже могу убить себя вместе с ним, но это не выход, это малодушное бегство. Нет, я буду заходить к Зверю в клетку и говорить с ним снова и снова, веря, что когда-нибудь он перестанет быть бесчувственной рептилией, кидающейся на всё, что движется, и станет кем-то понимающим, когда можно выпускать когти, а когда нет. Но, признаться, я уже отчаялся достучаться до него. Я не сдался окончательно, но опустил руки. И то, что он жаждет Криса, лишь подтверждает его неизменность. В силах ли я своим самосознанием вообще на что-то повлиять, привнести в инстинкты свет осознанности и увидеть его проблески в бездонной тьме ледяных зрачков?

Я знаю, что многие верят в любовь, но не я, потому что именно этим чувством я прикрылся и оправдался в прошлый раз. И я такой не один, сколько мерзости, жестокости и зла творится в мире во имя любви. Её вселенское брачное ложе усыпано окровавленными трупами, как лепестками роз. Нет, я больше не верю в любовь, только в волю, лишь она способна удержать Зверя, да ещё страх наказания, страх потерять свободу. Неужели я настолько жестокое и примитивное существо, что только страх наказания останавливает меня от причинения вреда другому человеку?

— Юра, мне нужна твоя помощь. Я хочу выяснить, кто этот мальчик и что с ним случилось. Вот имена с адресами. — Брат берёт листок, продолжая вытирать мокрые после душа волосы. — Пробей их.

— Хорошо, сделаю, но только для того, чтобы ноги его здесь не было. Это не он, кстати, там под дверью скребётся?

Выглядываю в глазок. Крис привалился к двери и увлечённо облизывает эскимо. Надо же, как языком орудует, все капли на лету ловит.

— Чё ты там такое увидел, что у тебя опять хер встал? — интересуется Юрка, отпихивая меня плечом в сторону и припадая к глазку. — Ага, понятно. — Похабная ухмылка перекашивает лицо. — Может, ещё разок? — Хватает меня за член, притягивая к себе, бросает взгляд на часы. — Нет, не успеем. Фу, потёк уже. — Вытирает пальцы о мою грудь и открывает дверь. — Заходь, лизун! — Крис протискивается внутрь. — Ты это, тринадцатый… — тыкает он его пальцем в грудь, припечатывая к стенке, — держи своё при себе!

Я закатываю глаза и иду искать трусы.

— Вы мороженое будете? — лепечет Крис.

— Я же сказал, оставь своё эскимо на палочке себе! Что ты всё нюхаешь и морду кривишь?

— Да что-то тут говном каким-то воняет?

Юрка ржёт, как ненормальный, маша на пацана руками и хватаясь за рёбра.

— Ой, бля, — хлопает его по плечу, выдыхая, — а ты забавный. Это, брат, запах страстной любви, привыкай. — Забирает у него недоеденное эскимо и выходит, закрыв за собой дверь.

Я же иду открывать окна. Горячий воздух врывается в студию, шевелит жалюзи.

— Что он имел в виду? Я ничего не понял. И почему ты без трусов был?

— В такую жару только так и надо ходить. — Я отправляю простынь в машинку и поворачиваюсь к Крису. — Ты сам-то как?

— Нормально, — пожимает тот плечами, падая на диван.

Приподнимает зад и достаёт из-под него золотое яйцо, вскидывает на меня глаза — я делаю вид, что увлечённо разворачиваю эскимо, — и быстро прячет то под подушку.

— Да-а, жара, — подтверждает он, снимая футболку. — Ты мне так обновки и не показал.

— Крис, я там один рассказик новый пишу, скажи, описывать, как голый мальчишка примеряет трусы с футболками, крутясь и разглядывая себя со всех сторон перед зеркалом, на виду у малознакомого мужика, это нормально?

— А кто автор? — Он лижет своё эскимо и роется в пакетах с вещами.

— Я же тебе сказал, что я.

— Нет, — произносит он таким тоном, будто разговаривает с тупейшим представителем фауны, — за кого ты себя выдаёшь? Вот, например, на Фикбуке полно девчонок, выдающих себя за парней.

— Ты-то, надеюсь, парень?

— Лол, хочешь проверить?

— Хочу, — протягиваю я к нему руки.

— Фу, извращенец, — смеясь, отталкивает он меня голыми пятками.

— Так чё, собой быть нельзя?

— Боже, какой ты скучный, — хлопает он себя по лбу ладонью. — Хоть это знаешь, как называется? — стучит он себя в лоб.

— Тупость? — высказываю я предположение.

— А-а-а, — мотает он головой и вскакивает с криком: — Фейспалм! Фейспалм это называется. — И вновь хлопает себя в лоб, одновременно притопывая для убедительности.

— Я же не виноват, что ни черта в вашей молодёжной тусне не понимаю. Ты вот знаешь, что значит зыкинский?

Чешет репку, глядя в потолок.

— Кажется, певица такая была? — Я ржу, заваливаясь на бок, а он, гад, по мне топчется, пользуясь моей беспомощностью. — Ты что, элементарных правил не знаешь? — машет он руками и чуть не роняет эскимо на новую футболку нежно-салатового цвета, но успевает подставить ладонь и с лицом «это ты во всём виноват» идёт на кухню. — Одно из правил гласит: «Не пались!» А ты говоришь: «Собой». Ещё реальное имя возьми забей.

— Да тебя по айпишнику на раз вычислят с любым именем, если понадобится.

— У-у, какой ты древний! Не палиться надо перед предками и прочим быдлом, которое не в теме!

— Ага, то есть перед теми, от кого ты материально зависишь и с кем ссышь быть собой?

Крис кидает на меня злой взгляд и, надувшись, замолкает.

— Ну так кем там надо себя позиционировать? — примирительно спрашиваю я.