Я осознаю, что уже какое-то время стою перед закрытой дверью, но тут она открывается.

— О! Ты всё-таки вернулся!

Смотрю на довольно потирающего руки Евграфа и говорю:

— Мне нужна ваша помощь, иначе я сорвусь.

— Судя по виду, действительно нужна, — произносит он ледяным тоном, превращаясь в безжалостного монстра, от которого у меня всегда кровь стынет в жилах. — Заходи… Ванька, сделай нам мохито со льдом!

Мы сидим в глубоких кожаных креслах, в воздухе запах лимона и мяты.

— Очередной слой поднялся на поверхность? — спрашивает Евграф.

— Да.

— И что в нём?

— Страх, ненависть и смерть, — отвечаю я.

— Рассказывай…

Звали её Родионовной, и эта тварь была няней, но не у Пушкина, а у полусотни мальчишек в нашем детском доме. Перед её ночной сменой мы заранее тряслись от страха и всеми нашими искренними детскими сердцами желали ей только одного — смерти, смерти и ещё раз смерти. Любой, только бы она больше не приходила к нам и не орала: «Стройся, пидоры!» Но у этой суки даже насморка никогда не было. Она истязала только самых маленьких, не старше лет восьми-девяти. Наш страх был чистым и упоительным, без подросткового упрямства и сопротивления. Нас даже ломать не надо было, мы сами ломались, только бы она нас не трогала. В одном нижнем белье мы выстраивались вдоль стены в коридоре перед спальней, а она, улыбаясь от переполняющего её удовольствия, ходила перед нами с ремнём в руке и выбирала, кого отлупит первым. Чуть сутуловатая, за тридцать пять, с ярким макияжем на одутловатом лице, она считала себя красивой.

Мне было восемь, а моему соседу по койке Сёмке — шесть. И он трясся слева от меня как осиновый лист. Все мы как один были мелкими, щуплыми, с худыми руками да ногами, торчащими из растянутых маек и заношенных линялых трусов.

Вытащив из строя Кольку, она принялась бить его ремнём, а затем, отвесив пинка, хохоча, отфутболила плачущего мальчишку в спальню. Прошлась ещё. Остановилась у одного, у другого. Мальчишки замирали, как кролики перед удавом. Вернулась к предыдущему, протянула руку, и Олег нехотя, но безропотно вложил в её ладонь свою. Вывела его вперёд, развернула спиной и, всё так же держа за руку, врезала по спине, ногам, заднице. Мальчик заверещал. Она развернула его к себе, избивая рукой по лицу, голове, заливаясь радостным искренним смехом наслаждения. Оттолкнула и выдернула Митьку. Тот в страхе заорал ещё до того, как она его ударила. Она, смеясь, заносила ремень, а он уже выгибался вперёд, вставая на носочки, и в крик. И так раз за разом. А когда она всё-таки начала его бить, визжал как резаный и, получив пару пинков, улетел в спальню. Следующего она отпустила. Миловать ей тоже нравилось. Она упивалась своей властью и вседозволенностью. Знала, что каждый из нас надеется оказаться в этот раз помилованным. И слом в глазах, когда оставшиеся понимали, что надежды больше нет.

Остались только я и умирающий от страха Сёмка. Он начал орать, когда она только остановилась напротив него. От его бесконечного пронзительного «а-а-а-а-а!» закладывало уши. Эхо неслось по коридорам, даже на улице, наверное, было слышно. От пощёчины крик оборвался, но тут же начался вновь. Для неё это была музыка, бальзам на душу. Она медленно занесла ремень, Сёмка скукожился, и из трусов вырвалась струйка мочи, ударила, разбрызгиваясь, в пол, потекла по ноге. Родионовна схватила его за шею и надавила вниз. Сёмка упал на колени, она тыкала его лицом и носом, как котёнка, в лужу, и орать: «Лижи, ссыкун, лижи!» Но он продолжал орать, и она возюкала его по полу, перетягивала ремнём, пинала ногами, пока тот на четвереньках не убежал прочь. Я был последним, и мои губы сами собой кривились в плаче, а из глаз катились слёзы. Мир расплывался в мокрой искристой пелене. Я чувствовал жгучие удары, но не мог закричать, чтобы порадовать её. У меня вечно перехватывало горло, и я начинал задыхаться, а она била и била меня, пока ей не надоедало. Толкнула в бедро ногой, так что я впечатался в стенку и упал, сжимаясь в рыдающий комок. Довольная проделанной работой, она удовлетворённо вздохнула, выпятила объёмистую грудь и вразвалочку ушла, похлопывая ремнём по ладони.

А на другой день несчастный обоссавшийся и забитый Сёмка повесился, удавившись прыгалкой в шкафчике. Так я его и нашёл, стоящим на коленях с посиневшим маленьким лицом. Перед следующей сменой Родионовны я впервые сбежал из детдома, потому что был больше не в силах выносить этого страха и ожидания насилия. Иначе только вслед за Сёмой.

Я увидел её в очереди за водкой где-то через месяц после рождения Зверя и попытки самоубийства. Она ничуть не изменилась, разве что стала ещё одутловатее. Меня будто приклеило. Я дождался, когда она купит водку, и последовал за ней. Она жила в старой покосившейся хибаре в глубине заросшего бурьяном двора. Внутри на всю громкость орал телевизор, и она тоже орала, понося и матеря всех на свете. К вечеру, выглушив бутылку, она провалилась в сон и громко захрапела. Я вошёл в провонявший мочой и блевотиной дом. Дышал ртом, иначе бы меня тоже вывернуло. Никакого плана не было, я сам не знал, что собираюсь сделать. Но Зверь во мне наконец-то почуял свободу. На кухне я нашёл нож и срезал бельевую верёвку. Родионовна развалилась на железной кровати с провисшей сеткой, как пьяный матрос в гамаке. Сначала я привязал к спинке руки, а затем раздвинул и натянул к углам ноги. Она попыталась шевельнуться, но у неё ничего не вышло. Закрутила головой, разлепляя веки, и я заткнул ей рот кухонным полотенцем. Она замычала и вытаращила на меня красные бельма.

Удивительно, но она мгновенно узнала меня и задёргалась, пытаясь вырваться. Морда её раскраснелась, покрываясь испариной. Я не спешил, сидел на стуле и разглядывал её, позволяя своему страху перед ней исчерпаться.

«Оставить её так или перерезать глотку?»

«Нет, так легко ей не отделаться, — прорычал Зверь. — Вспомни, вспомни все бесконечные ночи, всё, что она с вами делала, она убила Сёмку и почти убила тебя. Позволь, позволь мне отомстить за него, за всех нас».

Я ничего не ответил Зверю, я остался сидеть на стуле, но в нашей с ним груди клокотала жгучая ненависть и жажда мести.

В шкафу Зверь нашёл ремень, вполне возможно, что это был даже тот самый ремень, и бил её пряжкой, пока грудь не превратилась в кровавое месиво. На ней не осталось живого места, он не трогал только лицо, чтобы она могла видеть и чтобы видеть самому её бешеные глаза.

«Это тебе за всех нас, — сказал он, забираясь на стул и расстёгивая ширинку. — А это за Сёмку». Тугая струя мочи ударила ей в лицо, ноздри, глаза. Пустые обезумевшие глаза. Зверь перешагнул на кровать, стал в изножье. Задрал грязный подол, трусов на ней не оказалось. «А это за меня», — произнёс я вместе с ним, раз за разом погружая нож в блядскую вонючую дыру между её ног.

Одну бутылку водки она выпила, но вторая оказалась почти полной. Я облил ею тело, вынул кляп, срезал верёвки, накидал скомканных газет и поджёг. Вышел на улицу и, перейдя на другую сторону, смотрел, как полыхает дом. Забегали соседи, следя, чтобы огонь не перекинулся на их участки. Приехали пожарные, но домик уже завалился, прогорев, и они лишь затушили угли. Я встал и с такой же выгоревшей, пустой, но абсолютно спокойной душой пошёл домой. Тогда я впервые назвал дом Петровича и Юры своим домом.