— Бросай оружие! Сдавайтесь! — громовым голосом крикнул рыцарь, взмахнув мечом.

Грозный окрик и воинственный вид троих вооруженных мужчин возымели свое действие. Люди, осаждавшие комнату, отпрянули от двери и испуганно прижались к стене. Тут только мессер Панцано разглядел тех, кого принимал за солдат Сальвестро Медичи. Это был всего-навсего хозяин таверны со своими домочадцами — женой, дородной крестьянкой, которая была на целую голову выше и по крайней мере втрое толще мужа, кухаркой, двумя работниками и хозяйским сыном, подростком лет четырнадцати. Под стать этому воинству было и вооружение, валявшееся сейчас на полу, — ржавая алебарда, которую, судя по ее виду, употребляли вместо кочерги, пара внушительных сковородок, закопченный ухват, метла и видавшая виды мухобойка. Поистине нужно было обладать очень живым воображением или до смерти перепугаться, чтобы вместо этого хлама увидеть мечи и копья, как то случилось с Коппо.

Мессер Панцано со стуком вложил меч в ножны и строго спросил, что тут происходит. Набравшись храбрости, хозяин таверны открыл было рот, чтобы оправдаться перед грозным синьором, но как раз в эту минуту на пороге своей комнаты появился граф Аверардо. Увидев его, мессер Панцано должен был сделать над собой героическое усилие, чтобы не расхохотаться. Весь наряд графа, если не считать затейливого бархатного берета с блестящими медными пряжками и какими-то еще украшениями, состоял всего-навсего из ночной рубашки, явно с чужого плеча, которая едва доходила ему до колен и нисколько не мешала любоваться его тощими волосатыми ногами и не менее волосатой грудью.

Граф свирепо огляделся по сторонам, потом вдруг всплеснул руками, отчего подол его куцей рубашки едва не взметнулся выше предела, допустимого приличием, и с радостным воплем бросился на шею рыцарю.

— Лука! — заорал он. — Mein Gott! Откута ти сфалился?

Тут за спиной рыцаря он увидел Ринальдо и Сына Толстяка и бросился обнимать также и их, восклицая что-то на своем родном языке, которого никто не понимал.

Излив первый приступ радости, граф набросился на мессера Панцано с расспросами, допытываясь, каким образом тот оказался в «эттой тыре». Мессер Панцано не на шутку встревожился. Одно неосторожное слово немца могло раскрыть их инкогнито и погубить все дело. Поэтому, пробормотав в ответ что-то невразумительное, он взял графа под руку и поскорее потащил в комнату, отведенную ему хозяином таверны. Комнатушка была темная и сырая. Кроме стола, в этих графских хоромах имелась еще кровать, кое-как застеленная тем, что когда-то было простынями, и набитый соломой рваный тюфяк, валявшийся в углу. Груда щепок и обломки дерева, разбросанные по полу, — следы гнева достойного графа — свидетельствовали о том, что обстановка комнаты дополнялась когда-то еще двумя табуретами. Однако, сколько мессер Панцано ни озирался по сторонам, ему так и не удалось увидеть никаких признаков шкафа или, на худой конец, гвоздя, на который бы граф мог повесить свою одежду, так же как не удалось увидеть и самой одежды.

— Послушай, граф, где же твой костюм? — с удивлением спросил мессер Панцано.

— Костюм! — воздев руки, воскликнул немец. — Спроси у эттого некотяя. Нынче я решиль прокуливаться и фелель ему, — он кивнул в сторону трактирщика, — потщистить мой костюм. А он фсял и не оттает! Кофорит, я тольшен ему теньки!

— А разве нет? — вмешался трактирщик, выступая вперед. — Вы у меня жили? Жили. Комнату занимали? Занимали. Целую неделю ели и пили. А сколько я получил? Я скажу вам, сколько я с вас получил. Четыре сольдо, вот сколько!

— Herr Je![14] Што гофорит этот пройтоха! — закричал немец. — Нетелю я ель и пиль! Знаешь, Лука, што он таваль мне фместо фина? Уксус! Настоящий уксус! А ета? Посафшера принес шареный саяц. И кто этто пыль, как ты думаешь? Этто пыль шареный кошка, клянусь сфятым Георкием и его траконом!

— Кошка? — возмущенно завопил трактирщик. — Так почему же вы съели эту кошку, даже косточек не оставили?

— Ну… я ше не сналь, што этто кошка, — несколько смутившись, ответил граф. — А кости я просиль сопаке.

— Хотел бы я видеть эту собаку, — пробурчал хозяин таверны.

Мессер Панцано понял, что если не вмешаться, то препирательству этому не будет конца. Поэтому, вынув из кошелька серебряный гроссо, он показал его трактирщику и спросил, хватит ли этих денег в уплату долга мессера графа. Увидев монету, жена трактирщика решительно оттеснила в сторону своего супруга и объявила, что это как раз та сумма, которую им задолжал его милость граф.

— Хорошо, — сказал рыцарь, — я отдам вам эту монету и добавлю еще столько же, но с условием. Вы сию же минуту вернете графу его одежду и соберете для меня корзинку провизии. И смотри, чтоб там не оказалось жареной кошки, — добавил он, с усмешкой взглянув на трактирщика, — не то на обратном пути мои люди захватят тебя с собой и передадут господину подеста как государственного преступника.

— Слушаю, ваша милость, — побледнев, отозвался хозяин таверны. — Не извольте беспокоиться, все будет, как угодно вашей милости.

Он протянул было руку за деньгами, но его дородная супруга легко оттерла его в сторону, и обе монеты исчезли в ее пухлой ладони.

— Думаю, твой Оттон поможет нам донести корзину, — продолжал рыцарь, обернувшись к графу. — Кстати, где он, что-то я не вижу.

— Оттон? — переспросил немец, оглядываясь вокруг с таким видом, будто потерял булавку. — Наферно утрал. Этто ше такой трус!..

— Я не удрал, я тут, — откликнулся верный оруженосец, высовывая голову из-под кровати.

— Что ты там делаешь? — удивился мессер Панцано. — Вылезай, ты нам нужен.

— Сию минуту, — ответил Оттон и снова исчез за свисающим краем простыни.

Некоторое время там слышалась какая-то возня, наконец оруженосец выполз на свет божий, поклонился мессеру Панцано и почтительно замер в ожидании приказаний.

Если мессер Панцано удивился наряду графа, то одеяние Оттона повергло его в еще большее изумление. Верхнюю часть туловища доблестного оруженосца, до пояса, кое-как прикрывали полуистлевшие остатки грязной ночной рубашки. Зато нижняя его половина была живописно задрапирована во что-то в высшей степени роскошное, красно-белое, украшенное золотой короной, сверкавшей там, где у людей бывает живот.

— Господи боже ты мой! — прошептала жена трактирщика.

Остальные, пораженные необычным видом оруженосца, молчали.

Первым пришел в себя граф.

— Королефское снамя! — завопил он, побагровев от ярости и потрясая кулаками. — Некотяй! Как ты посмел оскфернить королефское снамя? Тепя мало пофесить!

С этими словами он подскочил к Оттону и рывком сдернул с него импровизированную тогу. Оставшись без прикрытия, несчастный оруженосец ойкнул и, сверкнув голыми ягодицами, с быстротой ящерицы снова исчез под кроватью.

Мальчишка, хозяйский сын, восторженно взвизгнул, кухарка хохотнула басом и закрылась передником, а мессер Панцано понял, что настало время снова лезть в кошелек.

Скоро граф был в полном облачении, корзинка с разной снедью и двумя вместительными флягами стояла у порога таверны, а Оттон получил чьи-то обноски, коим был несказанно рад, потому что уже смирился с мыслью, что придется мастерить себе наряд из лопухов. Довольно мирно распрощавшись с хозяином таверны, маленький отряд во главе с графом и мессером Панцано для отвода глаз прошел до противоположного конца селения, после чего, сделав крюк, вернулся в рощу на холме, к месту своей прежней стоянки.

По дороге мессер Панцано поведал графу о смелом предприятии, которое взялись выполнить Эрмеллина вместе с его женой. Немец со своей стороны довольно туманно рассказал о своей поездке в родное имение. Из его сбивчивого рассказа можно было заключить, что поездка эта не доставила ему никакой радости. Зато когда он заговорил о знамени, с которым так непочтительно обошелся Оттон, его речь потекла, как вода, иссеченная из камня в пустыне. Оказалось, что знамя это он получил от Донато Барбадоро, посланника Флоренции при венгерском дворе, с которым случайно встретился, когда вернулся в Тоскану. Получив известие о преступлениях, творимых во Флоренции партией Сальвестро Медичи, Барбадоро сложил с себя посольские полномочия, объявил себя противником нового правительства и покинул двор. В разговоре с графом он объявил, что собирается примкнуть к восставшим чомпи, а пока передал им в дар королевское знамя, которое в знак особого расположения пожаловал ему покойный Людвиг I Великий.