— Ребята? — крикнули ему. — А у нас кто, щенята? Нашим, думаешь, манна с неба сыплется? Бросай, не позорься!

— На-ка вот! — делая неприличный жест, злобно крикнул чомпо и грязно выругался. — Мало, что ли, пожгли? Убудет от вас, что ли?

— Убудет! — наступая на похитителя, воскликнул аппретурщик Бетто ди Чьярдо. — Мы не воры и не грабители и не позволим, чтобы из-за тебя в нас тыкали пальцем и говорили: жулье. Мы хотим правды и справедливости!

— На черта мне ваша правда! — крикнул чомпо. — Не было ее и не будет!..

— Ах ты гнида! — сквозь зубы пробормотал Чьярдо и, вырвав у стоявшего рядом чомпо копье, ударил им похитителя.

Тот выронил и солонину и курицу, схватился за плечо, где на рубахе расползалось багровое пятно, и молча побежал прочь. Курицу поймали, сломали ей ноги и вместе с куском солонины бросили в огонь.

Солнце еще далеко не добралось до Фьезоланских холмов, когда все уже было кончено. Все дома, какие на сходке в Ронко решено было спалить, стояли дымящимися черными руинами, улицы пропитались кислым угаром, от которого слезились глаза и першило в горле. Лавки, мастерские, окна и двери домов были наглухо закрыты. Жители, всегда в этот предвечерний час собиравшиеся на скамейках у своих дверей, боялись и нос высунуть на улицу. Только шумные толпы голытьбы, грязных, лохматых оборванцев, возбужденных, голодных, но веселых и гордых собой, громко перекликаясь, бродили по безмолвным улицам и переулкам Флоренции, стекаясь к площади Синьории, откуда рано утром начали свой опустошительный набег на дома ненавистных притеснителей. Скоро всю площадь и соседние улицы снова залило людское море. Приоры, закрывшись во дворце, не подавали признаков жизни. Дворцовая стража скрывалась за воротами и внутри дворца, многолюдный гарнизон приставов и солдат соседней с Дворцом приоров крепости — дворца подеста — запасся провиантом и не помышлял о вылазке. Цеховые ополчения, на которые правительство Гвиччардини возлагало столько надежд, не рискнули выйти на улицу. Сытая, богатая, почтенная, благополучная Флоренция, объятая страхом, затаилась за глухими ставнями и дубовыми дверями своих домов, отдав улицы, площади, мосты, весь город во власть бедноты, и не просто бедноты, а самой рвани, самой мелкоты, чесальщикам, шерстобитам, аппретурщикам, ткачам и всякому другому рабочего люду, живущему своим трудом, — во власть чомпи. И они, хоть и были неучены, грубы, неотесанны, сразу поняли это. Каждый из многотысячной толпы гордо поднял голову, почувствовал себя победителем, впервые ощутив, что он что-то значит. И каждому захотелось как-то выразить это непривычное чувство, чем-то проявить свою власть. Это желание незримыми токами пронизало всю огромную толпу, запрудившую площадь, все будто ждали чего-то.

— Что ж, так и разойдемся? — ни к кому не обращаясь, пробасил Калоссо.

— Надо бы хоть похвалить кое-кого, — сказал Лоренцо. — Сказать что-нибудь… Если бы я умел…

— Тамбо, скажи, ты же умнее нас всех, — лукаво усмехнувшись, предложил Гаи.

Молодой чомпо покраснел и махнул рукой.

— Придумаешь! — буркнул он.

— Я скажу! — внезапно воскликнул Лука ди Мелано.

Ему не стоялось на месте, живая его натура требовала действия. Он вскочил на тумбу, уцепился рукой за кольцо у ворот и сразу оказался над толпой, выше голов, которые колыхались, как рябь на заливе, стиснутом серыми утесами домов, окружавших площадь.

— Братья! — крикнул он как только мог громче.

Его заметили, гул, висевший над площадью, утих.

— Чомпи! — продолжал Лука. — Так прозвали нас жирные. Они говорили — чомпи, а думали — рабочая скотина. Теперь они увидели: чомпи — люди не хуже их. Обойдите город — где они, где жирные? Попрятались! Где их защита, где лучники, копьеносцы, где их ополчение? Сидят по домам. Нас боятся. Слышите, чомпи? Нас боятся! Потому что мы люди. Не разбойники, не воры — люди. И встали за справедливость. И мы добьемся правды, добьемся справедливости!

— Добьемся! — крикнули из толпы. — Да здравствует народ и цехи!

— Да здравствует народ и цехи! — понеслось по площади.

— Чомпи! — крикнул Лука, махнув рукой. — Нынче у нас великий день. Его запомним не только мы, но и наши дети. И дети наших детей. И еще мы запомним тех, кто шел впереди. Вон стоит мессер Панцано. Он гранд, но он с нами. Это он вместе с Сыном Толстяка и маленьким отрядом взял дворец Ланы. Он сжег все долговые книги и освободил вас от несправедливых долгов и штрафов! Вот кто истинный рыцарь, рыцарь народа!

— Да здравствует мессер Панцано! — закричали внизу. — Да здравствует Сын Толстяка! Посвятим их в рыцари народа!

— Верно, друзья, посвятим их в рыцари народа! — подхватил Лука ди Мелано, заражаясь новой идеей. — И не только их, — с воодушевлением продолжал он. — Мы спалили дома Строцци или того же Перуцци, но мы не хотим их смерти, не желаем им зла. Мы сожгли их добро, потому что оно нажито неправедно. Они богатели, потому что грабили нас. А против них мы ничего не имеем. И пусть они сами убедятся в этом. Посвятим их в рыцари народа!

— А может, они не захотят! — крикнули из толпы. — Ты у них спросил?

— Пусть только попробуют! — ответил Лука. — Кто им честь оказывает? Мы, народ! Кто посмеет от нее отказаться?

Мысль посвятить в рыцари народа самых достойных своих товарищей и тем как бы закрепить, увековечить свою победу пришлась по сердцу всем без исключения. До сих пор привилегия возводить в рыцарское достоинство, отмечая этим заслуги особо отличившихся граждан Флоренции, принадлежала исключительно власть имущим и осуществлялась правительством. Народ мог лишь глазеть на торжественную церемонию и кричать, приветствуя новоиспеченных рыцарей. Теперь же впервые за всю многовековую историю Флоренции привилегия эта оказалась в руках народа, больше того, голытьбы, тех, кого прежде и за людей-то не считали, — в руках чомпи! Можно понять восторг, охвативший этих отверженных, и воодушевление, с каким они выкрикивали имена тех, кого великодушно желали отличить в минуту своего торжества.

Честь объявлять избранных рыцарями народа предоставили графу Аверардо. Панцирник Симончино ди Бьяджо вызвался принести рыцарские доспехи и меч, а нотариус Аньола Латини, помогавший чомпи еще во время сходки в Ронко, вооружившись пером, записывал имена тех, кого площадь удостаивала посвящения в рыцари.

Вслед за мессером Панцано, чесальщиком Гвидо Бандьера, булочником Вьери дель Порчелло и Сыном Толстяка выкрикнули имя Сальвестро Медичи. Затем серу Аньоло Латини велели внести в список имя самого гонфалоньера справедливости Луиджи Гвиччардини и еще несколько десятков имен, сплошь членов самых видных и богатых семей Флоренции, среди которых оказалось и имя Алессандро Альбицци. Многие почтенные флорентийцы, узнав, что чомпи намерены объявить рыцарями народа даже тех, чьи дома сами же сожгли, только презрительно улыбались и пожимали плечами, считая такую непоследовательность проявлением глупости и рабской психологии взбунтовавшихся плебеев. Однако, побывай они на площади, им, может быть, пришлось бы переменить свое мнение. Глядя, с каким выражением эти плебеи выкрикивают имена Риньери и Симоне Перуцци, Гвидо Макиавелли, Томмазо Строцци и Алессандро Барди, Вьери Камби, Спини и других жирных пополанов, невозможно было отделаться от мысли, что делают они это неспроста, что, выкликая то весело, то с насмешкой имена самых Влиятельных людей коммуны, они хотят не столько показать себя великодушными хозяевами государства, сколько продемонстрировать свое превосходство над любым богачом Флоренции, начиная с самого главы правительства.

Сальвестро Медичи посланцы чомпи нашли в его доме на виа Мартелли. Выслушав их, глава партии Восьми войны без тени улыбки поблагодарил за оказанную ему честь и обещал тотчас прийти на площадь.

— Впрочем, постойте, — воскликнул он, узнав, что им еще предстоит посетить дом Алессандро Альбицци. — Зачем вам лишний раз тащиться по жаре? Перед вашим приходом я как раз собирался к синьору Алессандро. Я и передам ему ваши слова.