И на этот раз, услышав на дворе голоса, он сразу отпер дверь, впустил нищих и, не дожидаясь их просьбы, направился к очагу, где в большом котле, булькая и распространяя вокруг аппетитный запах, доваривалась фасолевая похлебка с луком и чесноком — неизменное блюдо, которое он готовил дважды в день, утром и вечером, уже много лет, с того дня, когда сменил у очага свою покойную жену.
Двое из пришедших были хорошо знакомы кабатчику. Пий, горбун, к тому же скрюченный в три погибели, так что при ходьбе руки его почти касались земли, столовался в его заведении с самого первого дня и пользовался неограниченным кредитом. Блаженный Джованни, вечно улыбающийся крестьянский парень, немой от рождения, появлялся в трактире только в тех редких случаях, когда кому-нибудь из нищих приходила фантазия позвать его с собой и угостить похлебкой и глотком вина из своей кружки. Среди нищей братии, жившей в квартале у Санта Орсола, он был беднее всех. Правда, подавали ему не меньше, чем другим, однако редко когда он приносил домой больше двух-трех медяков, поскольку почти всегда раздавал собранную за день милостыню своим же собратьям, у которых хватало совести просить у него «в долг», а потом забывать об этом.
Их товарища, тщедушного старикашку, кабатчик увидел впервые лишь месяц назад. Порасспросив кое-кого, он узнал, что зовут его Чекко, что он сиенец, чуть не двадцать лет просидел в Стинке и, вероятно, помер бы там, если бы восставшие чомпи не освободили его вместе с другими заключенными страшной подземной тюрьмы. За годы, проведенные во тьме сырого каземата, он почти совсем ослеп и ходил за милостыней вместе с собакой-поводырем, доставшейся ему после умершего старика слепца.
Перекрестившись, нищие сели за стол и в ожидании похлебки продолжали начатый разговор.
— А может, ты того?.. — взглянув исподлобья на Чекко, проговорил Пий.
Сиенец удивленно взглянул на горбуна.
— Чего того? — спросил он.
— Может, ты это выдумал? Насчет Сан Сальви и своей тысячи?..
— Да чтоб мне от ножа помереть! — стукнув себя кулаком в грудь, воскликнул Чекко. — Что же я, по-твоему, совсем из ума выжил, не знаю, кому свои кровные отдал? Или считать разучился?
— Так почему бы тебе не пойти и не взять деньги, коли они твои?
— А кто докажет, что я и есть Чекко Форжьере? — возразил сиенец. — Настоятель в монастыре новый, кто ему подтвердит, что я — это я? Жена как в воду канула, дочь тоже неизвестно где, я уж узнавал. Андреа умер. Что же мне, к подеста идти: мол, удостоверьте, ваша милость, что я есть тот самый Чекко, который самовольно сбежал из тюрьмы?
— Да… — покачав головой, пробормотал горбун.
— То-то и оно, — после некоторого молчания продолжал Чекко. — А верни я свои флорины, разве б мы это теперь ели? — Он кивнул на миски с похлебкой, которые хозяин кабачка молча поставил перед каждым из них. — Э, да что говорить…
Некоторое время они молчали, отдавая должное стряпне кабатчика. Раньше всех отложил ложку Джованни. Взяв миску с остатками фасоли, он поставил ее перед собакой, которая сидела рядом с сиенцем, следя голодными глазами за каждым его движением.
— М-м, — ласково промычал он и, видя, что собака не решается есть горячую похлебку, опустился на корточки и стал усердно дуть в миску, пока фасоль не остыла.
— Жалеет, — усмехнувшись, проговорил горбун. — А вот его никто не пожалеет.
Он облизал ложку и, обратившись к кабатчику, попросил принести всем по кружке вина, а для собаки — вчерашнюю лепешку.
— Все ж божья тварь, — пробормотал он, — тоже есть хочет…
Внезапно Чекко вскрикнул и принялся с ожесточением бить себя кулаком по лбу.
— Да ты что? — с испугом спросил горбун.
— Дурак я! — закричал Чекко. — Болван! Осел вислоухий! Баранья моя голова! Альбицци, понимаешь? Синьор Алессандро! Он же меня знает. А коли забыл, так наверняка вспомнит. Такой достойный синьор… Если он подтвердит перед настоятелем, кто я такой, то считай, денежки уже у меня в кошельке! И как я о нем раньше не подумал?..
Он, верно, долго бы еще ругал себя и корил за забывчивость, если бы в дверях не появилась вдруг странная и нелепая фигура, завернутая в такие невообразимые лохмотья, что положительно невозможно было угадать, чем и кому они служили, прежде чем оказались на ней.
— Христос спаси! — пронзительным, сорочьим голосом прокричала фигура. — Честной компании!
— А! Графиня пожаловала, — не оборачиваясь, пробормотал кабатчик. — Теперь начнется…
— Кто же это такая? — спросил Чекко, никогда не встречавший ее прежде.
— Да пьянчужка одна, — ответил горбун. — Мы уж думали, померла или сгинула куда: давно не видно. Ан вот она.
Тем временем Графиня неверными шагами добралась до ближайшего стола и плюхнулась на лавку.
— Хозяин, — заискивающе проговорила она, — поднеси стаканчик.
— Как бы не так, — отозвался кабатчик. — Нальешь глаза с утра пораньше, а потом весь день никому от тебя житья нет.
— «Житья нет»! — передразнила нищенка. — Свистун окаянный! Небось, когда у меня были мои пятьсот флоринов, со мной так не разговаривали.
— Пятьсот флоринов? У нее? — удивился сиенец.
— Слушай ее больше, — отхлебывая из кружки, пробормотал Пий.
— А вот и были! — злобно возразила Графиня. — Были! Больше было. И дом был. Только я его бросила.
— Смотри ты! — усмехнулся горбун.
— Уж не наследство ли ты получила? — спросил Чекко. — Может, ты и впрямь графского роду?
— Наследство не наследство, а получила, — огрызнулась нищенка. — От хорошего человека. Можешь сам у него спросить, коли не веришь.
— Кто же это такой щедрый?
— Синьор Алессандро Альбицци, дай бог ему здоровья, вот кто!
Услышав имя Графининого благодетеля, горбун и хозяин кабачка покатились со смеху. Блаженный Джованни, глядя на них, тоже засмеялся. И только Чекко, помня свои прошлые дружеские встречи с синьором Алессандро, сохранил серьезность.
— Ох, не могу! — вытирая глаза, простонал кабатчик. — Алессандро Альбицци! Да он за пятьсот лир удавится, а уж за пятьсот флоринов!.. — И он снова захохотал.
Смех кабатчика и та не слишком лестная характеристика, которую он дал синьору Алессандро, заставили сиенца призадуматься. Не дал ли он в самом деле маху, решив по старой дружбе обратиться за помощью к синьору Алессандро? Что, если, польстившись на его тысячу флоринов, тот возьмет да и надует его, засадит снова в тюрьму, а денежки приберет к рукам? «Дыма без огня не бывает», — подумал он и твердо решил узнать историю Графининых денег, а там уже смотреть, как поступить дальше.
Между тем Графиня, взбешенная всеобщим хохотом, принялась осыпать насмешников самой обидной руганью, какую только могла придумать.
— Чтоб вам всем ни гроба ни савана! — кричала она. — Чтоб вам крысы уши отъели, филины безмозглые!..
— Погоди ругаться, — миролюбиво проговорил Чекко. — Чего ерепенишься? Расскажи-ка лучше, как это тебе синьор Алессандро столько денег отвалил. Интересно ведь. А я тебе за это, так и быть, стаканчик поднесу.
— Только деньги на ветер бросишь, — с неодобрением заметил горбун. — Мы уж сто раз ее басни слышали. Вранье все.
— А, велики ли деньги, — махнув рукой, ответил Чекко и, бросив на стол несколько медяков, велел кабатчику налить нищенке стакан водки.
Заполучив любимое зелье, Графиня подобрела и с охотой стала рассказывать, как много лет назад в ее бедной хибарке нежданно-негаданно появился синьор Алессандро. Когда-то она работала у него, но после смерти синьоры Симоны ее рассчитали. И вот он вспомнил о ней и пожелал снова взять ее на работу. Он приказал ей переселиться в большой дом, который снял на улице Порчеллана, у церкви Всех Святых, купить подобающую одежду и выдавать себя за вдову состоятельного веревочника, утонувшего в Арно. «Может статься, — сказал он, — в дом приедет синьора, вдова одного сиенца, тогда ты будешь ей прислуживать и делать все, что она прикажет. А о нашем договоре ни гу-гу, иначе лучше тебе на свет не родиться».
