Первым на площадь вошел отряд из Сан Пьеро Маджоре. Впереди шел Сын Толстяка со знаменем чомпи, укрепленным на высоком древке. Следом за первым отрядом через узкую улицу Вакеречча пришел второй — из Сан Стефано. Скоро всю площадь и прилегающие улицы заполнили отряды вооруженных чомпи. Никогда доселе Дворец приоров не видел у своих стен такой огромной дикой толпы, нечесаной, босоногой и грязной. Казалось, какой-то великан свалил к его подножию все тряпье, какое только нашлось в городе. Впрочем, среди этого скопища оборванцев попадались островки почище. В большинстве своем они жались к стенам домов, окружающих площадь, и состояли из учеников, подмастерьев и членов младших цехов, тех, что победнее, которые, услышав колокола, также побежали ко дворцу и присоединились к восставшим.

Каждый новый отряд вступал на площадь с криком: «Да здравствует народ и цехи!», и тогда тысячеголосый гам, висевший над площадью, взрывался ответным громовым кличем: «Да здравствует народ и цехи! Народ и цехи!»

Камбио ди Бартоли и часовщик, пришедшие на площадь позже других, с последними отрядами, протолкались вперед, к самому дворцу, где под знаменем с летящим ангелом, окруженные тесной толпой чомпи из прихода Сан Пьеро Маджоре, стояли Сын Толстяка, Гаи, Тамбо и Лоренцо ди Пуччо Камбини.

— Верните нам людей, которых вы держите там, наверху! — кричали из толпы. — Верните Симончино!

— Отпустите Конуру! — ревел кто-то голосом, похожим на иерихонскую трубу.

— Или вы их отпустите, или мы всех вас сожжем во дворце! — крикнул Камбио.

Наверху безмолвствовали. Можно было подумать, что дворец необитаем.

— Небось уже прикончили Конуру, вот и молчат! — раздался чей-то голос.

— Смерть негодяям! Сжечь их всех! Отомстим за Симончино! — закричали со всех сторон.

Внезапно кто-то крикнул:

— К дому гонфалоньера!

Толпа зашевелилась. Десятка три чомпи с криками: «К дому гонфалоньера! Сожжем его! Спалим дом Гвиччардини!» — бросилась к улице Вакеречча.

Никто из вожаков чомпи не смог бы задержать их, даже если бы захотел это сделать. Поэтому Лоренцо, обернувшись к Гаи, ограничился тем, что велел ему последить, чтобы не было грабежей.

— Чтоб ни одной нитки, слышишь? — крикнул он ему вслед.

— Нет, видно, одними криками ничего не добиться, — проворчал Лука ди Мелано. — Дай-ка твой лук, приятель, — добавил он, обратившись к стоявшему рядом чесальщику.

— Я и сам умею, — ответил тот и, натянув тетиву, пустил стрелу в одно из окон дворца.

В ту же минуту еще десятка полтора стрел, пущенных из луков и арбалетов, взвились над толпой и скрылись в черных проемах дворцовых окон.

— Так-то лучше, — пробормотал Лука. — А ну-ка, ребятки, — крикнул он, обернувшись к толпе, — ну-ка, еще по одной!

Пока восставшие кричали и метали стрелы, которые никому не могли причинить вреда, а лишь символизировали решительные намерения людей, заполнивших площадь, за стенами дворца, в зале, выходившем окнами на площадь, шла жестокая перепалка. Решалась судьба арестованных чесальщиков.

После долгих и бесплодных споров, когда все устали, потому что приходилось напрягать голос, чтобы перекричать шум, долетавший с площади, поднялся Пьероццо Пьери, приор от прихода Санта Кроче.

— Мой друг Аламано Аччайуоли прав, — сказал он. — Мы не сможем уважать себя и в глазах всего народа прослывем трусами и ничтожествами, если позволим этому сброду, — он кивнул за окно, — командовать нами, синьорами Флоренции. Не мы должны их бояться, а они нас. И чтобы показать им наше презрение, я предлагаю отдать им их драгоценных оборванцев в двух кусках[10]. Если надо будет, наш барджелло с удовольствием поможет нам в этом, не так ли, сер Нуто?

Сер Нуто улыбнулся и развел руками, как бы желая сказать: «За мной дело не станет».

В этот момент в окно влетела стрела, с огромной силой пущенная из арбалета. Чиркнув по верхней перекладине, она отлетела почти к середине зала, туда, где стоял стол, и вонзилась в скамью, пригвоздив к ней щегольские штаны сера Нуто. Сам барджелло, по счастливой для него случайности, остался цел и невредим, если не считать царапины, которую стрела оставила у него на мягком месте. Однако в первую минуту, услышав стук и почувствовав боль, он страшно перепугался. Вскрикнув, он схватился рукой за больное место, нащупал стрелу и завопил не своим голосом.

— Боже мой! Что случилось? Что с вами, сер Нуто? — закричали со всех сторон встревоженные приоры.

— Убили! — взвизгнул барджелло. — Ай! Ай! Убили!

— Кого убили? — оглядываясь по сторонам, спросил Салутати.

— Меня! Меня убили! — со слезами в голосе ответил барджелло.

— Полно, сер Нуто, успокойтесь, — проговорил бледный как полотно Луиджи Гвиччардини. — Встаньте, посмотрим, что с вами такое.

— Не могу! — в отчаянии крикнул сер Нуто, дергаясь, как жук на булавке.

Под конец с помощью одного из приоров он все же встал на ноги и, оставив на скамье изрядный лоскут своих роскошных штанов и мелькая прорехой, сверкавшей на самом неприличном месте, отбежал к дверям, подальше от окна.

— Это уже не шутки, синьоры, — сказал Гвиччардини, указав на стрелу, торчавшую из скамьи. — Эй, — крикнул он приставу, стоявшему у дверей, — позвать сюда Нофри!.. Чем, позволь тебя спросить, заняты твои люди? — строго проговорил он, когда запыхавшийся капитан дворцовой стражи вбежал в зал. — Смотри, какие подарки посылают нам эти негодяи.

— Ничем не заняты, ваша милость, — ответил Нофри, равнодушно взглянув на стрелу. — Стоят и смотрят…

— Вот как!. Смотрят! — воскликнул Гвиччардини. — И не могут отогнать эту чернь подальше от дворца?

— Прошу прощения, синьор, — ответил Нофри, — у меня всего восемьдесят человек. Было бы безумием…

— Почему восемьдесят? — удивился Гвиччардини. — Вчера еще цеховым ополчениям приказано было прислать ко дворцу не меньше трехсот человек.

— Никто не пришел, — сказал Нофри. — Побоялись.

— Негодяи! Трусы! — вскричал Гвиччардини. — Синьоры, — продолжал он, обращаясь к приорам, — у нас нет другого выбора…

— Смотрите! — внезапно крикнул сер Нуто, указывая на столб черного дыма, появившийся за окном.

Забыв об опасности, все бросились поближе к окну.

— Мой дом… — прошептал Гвиччардини. — Синьоры! — Голос его стал тоненьким, как у женщины. — Если мы станем упорствовать, если пойдем наперекор их требованиям, они убьют наших жен и детей у нас на глазах! Будьте благоразумны!

Никто не ответил ему ни слова.

— Нофри, — с внезапной твердостью сказал Гвиччардини, — сведи арестованных вниз. Я сам передам их этим… — Он замолчал, подбирая слово, но, так и не найдя его, махнул рукой и вышел из зала.

— Ничтожество! — процедил сквозь зубы Аччайуоли и, пожав плечами, направился к своему месту за столом.

В сумятице никто не заметил, когда ушел из зала канцлер Калуччо Салутати.

Пока во дворце спорили о том, отпустить или не отпустить троих пленников, на площади происходили события куда более значительные. Не успел Марко ди сер Сальви Гаи скрыться в толпе, как к Лоренцо и его товарищам торопливо подошел мессер Панцано, сопровождаемый сияющим графом Аверардо, который, засидевшись в четырех стенах, с удовольствием прислушивался к звону оружия и наблюдал за воинственно настроенными оборванцами, организованными не хуже настоящей армии. Так старый боевой конь, заслышав приближающуюся битву, раздувает ноздри и нетерпеливо бьет копытом, предвкушая ратную потеху.

— Фот нахалы! — воскликнул он, узнав, что приоры не хотят отпускать Конуру. — Мой софет: нато фсять тфорец, и фся нетолка! Я фишу, у них почти нет сольтат…

— Погоди, граф, прежде надо запастись индульгенцией, — прервал его мессер Панцано и в нескольких словах рассказал Лоренцо, Сыну Толстяка и их товарищам о плане, который пришел ему в голову, когда он вместе с графом проходил мимо дома исполнителя справедливости.

Вероятно, затем, чтобы оградить себя от нападения чомпи, тот выставил в окне знамя гонфалоньера, которое и привлекло внимание рыцаря.