— Мы вас ни в чем не обвиняем, — негромко произнес Камбини. — Но вы сказали нам либо слишком много, либо слишком мало.
— Сто раз справедливо, клянусь спасением моей души! — воскликнул Сальвестро. — И мое единственное желание — чтобы мы сказали друг другу всю правду, дабы между нами воцарилось полное доверие, какое должно быть между друзьями и союзниками.
— Союзниками? — усмехнувшись, с горечью проговорил Марко ди сер Сальви Гаи. — Кто же это хочет к нам в союзники?
— Те, кто мне доверяет, от чьего имени я сейчас говорю с вами, — ответил Сальвестро. — Те, кто, подобно вам, с утра до ночи гнет спину и живет в подчинении и бедности, — младшие цехи. Разве не схожи ваши чаяния, как братья-близнецы, разве не общий у вас притеснитель? И разве, скажите, не станете вы вдвое сильнее, действуя сообща? Чего вы добиваетесь, готовясь взяться за оружие? Вы не хотите подчиняться богатым горожанам, владельцам мастерских, на которых вы работаете. Но ведь и младшие цехи не хотят быть в подчинении у старших цехов, не хотят быть зависимыми от них во всем. Вы не хотите более быть людьми без всяких прав, вы хотите стать такими же гражданами Флоренции, как все остальные ее жители. Хотите ли вы все стать мастерами или даже владельцами мастерских? Нет! Вы говорите: мы будем исполнять ту же работу, что прежде, делать то, что умеем и привыкли делать, если только, конечно, нам будут лучше платить, но мы хотим, чтобы во Флоренции для всех граждан, и бедных и богатых, был один закон, чтобы бедные граждане пользовались уважением наравне с богатыми, чтобы они вместе решали все дела. Но ведь того же хотят и младшие цехи!
— По-вашему выходит, что мы, что цеховые — одно и то же! — вставая с места, воскликнул Сын Толстяка. — А разве это так? На самом-то деле мы и они — это небо и земля. Я уж не говорю о мясниках или кузнецах, но взять тех же ветошников, или плотников, или кожевников, или торговцев, да кого хотите — все в своем цехе. А что это значит? А это значит, что каждый ремесленник, какой-нибудь дубильщик кож или лудильщик, знает: чуть что — в обиду его не дадут! А взять нашего брата, хоть шерстобита, хоть чесальщика, даже того же ткача, — кому какое дело, как его обирают и притесняют? Кому за него заступиться?
— Вот именно! То-то и оно! — раздалось сразу несколько голосов. — Одно дело — в цехе, другое — на милости у шерстяника!
— Да кто же с этим спорит? — повысив голос, чтобы перекричать шум, воскликнул Сальвестро. — Конечно же, у вас есть и свои заботы, и свои обиды, и свои требования. Вы хотите иметь своих консулов, прямее говоря — желаете создания своего цеха, цеха наемных рабочих. Это справедливо. Вы требуете навсегда уничтожить должность чужеземного чиновника, изгнать лиходеев из города, ибо они, аки псы, притесняют вас и мучают за малейшую провинность. И это ваше требование законно. Вы хотите, чтобы вам платили наполовину больше, чем сейчас. И опять справедливо…
— Что ты обо всем этом думаешь? — тихо спросил мессер Панцано, наклонившись к Ринальдо.
— Не знаю, что и сказать, — также шепотом ответил юноша. — Я не верю ему, не знаю, чего он хочет, что толкнуло его к нам, только уж никак не любовь к чомпи. Он их ненавидит. Месяц назад он подбил на восстание тощий народ, но, как видно, своего не добился. Теперь к чомпи примазывается…
— Но, друзья мои, — продолжал между тем Сальвестро, — никто же по доброй воле не выполнит ни одного вашего требования. Хозяева мастерских, где вы гнете спину, и не подумают расстаться с чужеземными чиновниками, которые так хорошо блюдут их интересы, и не прибавят вам ни кватрино. А советы и приорат ни за что не согласятся учредить новый цех. Вы можете добиться своего только силой, и чем сильнее вы будете, тем вернее добьетесь, не на словах, а на деле добьетесь исполнения своих требований…
— Конечно, ему наплевать и на нас и на младшие цехи, — прошептал Ринальдо, снова склонившись к рыцарю, — но в одном он, несомненно, прав: если к нам присоединится тощий народ, пусть даже ненадолго, мы станем намного сильнее… Намного! Да и сам Сальвестро… Он так много знает, что уж лучше иметь его союзником, нежели врагом.
Рыцарь кивнул, потом незаметно пересел ближе к Лоренцо Камбини и что-то тихо прошептал ему на ухо.
— Синьор Сальвестро, — вставая с места, проговорил Камбини, когда Медичи закончил свою патетическую речь, — я не мастер говорить и, может, не так выражусь, но, право слово, вы верно сказали: не признают нас за людей. И не один жирный народ. Тощие, особенно что позажиточней, тоже не очень нас жалуют: чомпи, мол, голодранцы… Так что если уж они к нам на подмогу идти вызываются, так, значит, не без выгоды. Выходит, мы им тоже нужны. Ну и слава богу. Хотят помочь — милости просим, со всей душой. Но одно скажу: такого, как в июньские дни, не будет. Мы решили драться, до конца стоять будем, до последнего, пока не признáют нас за людей. Пусть богатые так и знают. И еще пусть знают: если уж мы решились на такую крайность, если взялись за оружие и пошли на площадь, то не потому, что на чужое добро заримся. Грабить мы не будем и другим не позволим. Мы бедны, но мы не воры и не грабители, мы за справедливость деремся…
Он остановился, удивленный тем, что ухитрился произнести такую длинную речь, и смущенно добавил:
— А вам, синьор Сальвестро, спасибо на добром слове. Ведь мы только и слышим: чомпи, бесштанники. Так что кто к нам с добром, мы это очень чувствуем. А теперь пора расходиться. Белый день на дворе. Значит, как пробьют терцу, ждите сигнала. Ударят на Сан Фриано, а потом на Санта Мария дель Кармине, — значит, пора…
Все шумно поднялись со своих мест. Задули оплывшие свечи, распахнули ставни. На улице было совсем светло, хотя солнце еще не встало. Свежий утренний ветерок занес в душную комнату сердитое воркование голубей.
— Свежо на дворе, — зябко поежившись, заметил Лука ди Мелано.
В этот момент снизу донесся какой-то шум, громкие восклицания, кто-то, топая, взбежал по лестнице, с треском распахнулась дверь, и в комнату влетел запыхавшийся чесальщик по имени Бартоломео ди Якопо, вероятно за свою неимоверную силу прозванный Бароччо[9].
— Конуру пытают! — хрипло выкрикнул он.
— Кто? Где? С ума сошел! Говори толком! — закричали со всех сторон.
— Сейчас, братцы, отдышусь, — проговорил Бароччо. Увидев на столе кувшин с водой, он схватил его и принялся с жадностью пить прямо из горлышка.
— Да будет тебе! — дернув его за рукав, нетерпеливо воскликнул Сын Толстяка. — Говори, что случилось!
— Сейчас, — ответил Бароччо, оторвавшись наконец от кувшина и вытирая губы рукавом. — Так вот. Ушел я от вас и, как условились, двинул прямо ко дворцу Стефано. Предупредил, чтобы были готовы, насчет ворот Сан Барнаба условился, одним словом, все обговорил — и назад. Иду и думаю: «Как бы меня стража не сцапала — рассвело совсем». Только прошел Старый мост, гляжу — бежит Никколо, часовщик, взъерошенный весь, а на самом лица нет. Я его цап: что такое, говорю, стряслось, куда ты как угорелый среди ночи? А он слова сказать не может, задохся совсем. Посадил я его на приступку, отдышался он маленько и все мне рассказал. Сидит он, значит, у себя в башне, вдруг слышит внизу голоса. Он сразу узнал — Гвиччардини, Гонфалоньер наш новый, с канцлером разговаривают, а меж ними сер Нуто, как бес, встревает. «Двоих негодяев я уже допрашивал, говорит, Паголо дель Бодда и Филиппо ди Симоне…»
— Так их тоже схватили? — воскликнул Сын Толстяка.
— То-то и оно! — ответил Бароччо. — Так вот. «Я, говорит, их допрашивал в капелле, перед распятием, и оба говорят одно и то же, что, мол, завтра, как пробьет терцу, поднимется волнение». Тут Гвиччардини кому-то приказывает, чтобы к утру на площади собрали двести пятьдесят копьеносцев из охраны приората, сверх того цеховые ополчения, а канцлер спрашивает у сера Нуто, назвали ли, мол, негодяи своих зачинщиков. «Нет, синьор Салутати, — отвечает сер Нуто, — они говорят: мы, мол, люди маленькие, никого не знаем, Симончино, мол, главный, у него спросите». Ну, тут они втроем решили у Конуры все выпытать. «Испытаем, говорят, его на дыбе, чтобы сказал правду». Немного погодя Никколо слышит — привели Конуру. Сер Нуто ему говорит: мол, твои товарищи во всем признались, а ты скажи, кто у вас зачинщиками. «А этого, — говорит Конура, — я вам не скажу». — «Ладно, — говорит сер Нуто, — попробуешь дыбы, так поумнеешь». Никколо сидит ни жив ни мертв, не знает, что делать, то ли бежать к нам, то ли слушать. И тут вдруг Конура как закричит. Часовщик говорит, даже голоса его не узнал. Долго кричал. Когда Никколо мне рассказывал, так аж дрожал весь. «До гробовой доски, говорит, этот крик помнить буду».
