На Запорожье Богдан Хмельницкий пришел с пёстрым, но боевитым, настроенным на бескомпромиссную борьбу войском. Он заслуженно чувствовал себя полководцем. Военная наука, которую он когда-то постигал под крылом атамана Петра Сагайдачного и польского коронного гетмана Конецпольского, оказалась Хмельницкому как нельзя кстати. Кровавый след, тянущийся за ним от самого Чигирина, бывшего сотника не смущал. Наоборот, вид крови, визг убегающей жертвы, зарево горящих усадеб позади наполняли его ощущением силы, порождали в душе чувство превосходства и неоспоримой правоты.

…Оранжевый шар, медленно опускаясь всё ниже, повис над рекой. Апельсиново-персиковая дорожка прибежала по зеркальной глади Днепра прямо к ногам сидящего на прибрежном валуне Богдана, словно приглашая его пройтись по ней за уходящим на ночной покой усталым солнцем. Небо за угасающим светилом горело тёмно-розовым заревом, словно там, далеко за горизонтом, полыхал пожар, подсвечивая снизу уходящую куда-то далеко в сторону гряду облаков. Ближе к горизонту днепровская вода светилась изнутри тем же розовым огнём.

Все замерло, на воде ни морщинки, только комариный звон нарушал пронзительную тишину, окутавшую остров, да сухой камыш шелестел листом, чувствуя, как там, под водой, сонный окунь почёсывал о его стебель свою полосатую спину.

– Гарно…

Богдан слышал, как подошёл его сын.

– Гарно, сынку, – ответил он, не поворачиваясь. – Садись, посиди с батьком.

Помолчали…

Мрачные думы угнетали Хмельницкого. Сожжённые фольварки поляков, маетки[11] прислуживающих им арендаторов-евреев не оставляли надежд на возвращение к спокойной жизни помещика. Обратного пути нет. Бунт… Господи, сколько этих бунтов уже было до него? Все утоплены в крови. Нет, такое будущее не для Богдана! Это будет восстание, всенародное восстание. Да, сил у него сейчас недостаточно, но это только начало. К нему идут люди, и будут идти…

Богдан оглянулся на десятки костров, горящих на склоне. Казаки готовились к первой сечевой ночи. Пользуясь последними лучами заходящего солнца, кто-то сворачивал работы по благоустройству своего куреня, кто-то варил кулеш, кто-то сушил промокшую одежду.

– Батько, а где Хортица?

По рассказам отца Тимош знал, что у гетмана Сагайдачного, с которым тот воевал, на Малой Хортице были фортификационные укрепления и даже верфь для строительства казацких «чаек» (морских вёсельных кораблей)…

– До Хортицы ещё вёрст пятьдесят. Но она нам не нужна. Не та уже Хортица. А этот остров называется Томаковка. Запомни, сынку… Наш кош будет здесь.

Томаковскую Сечь для себя Богдан выбрал не зря. В его голове уже вызрел план в ближайшее время навести свой порядок на Запорожской Сечи, ибо польские власти не дадут покоя даже в Запорожье.

– И долго мы здесь будем сидеть? – воинственный потомок рвался в поход.

– Не беспокойся, не засидишься, – Богдан горько усмехнулся. – Не отсиживаться пришёл я сюда. Томаковку надо укреплять, людей обучать. Половина из них сабли в руках не держала, так что остынь. А твоя сабля не заржавеет. Придёт время, даже спать в седле будешь, – вздохнул отец.

– Оце добрэ! За мамку и Остапчика я из ляхов и жидов выцежу всю кровь, – молодой «мститель» одним взмахом сабли скосил целый сноп камыша.

– Не зарекайся, сынку, бо кровь людская не водица, – Богдан с грустью посмотрел на возбуждённого сына. – Остапчик… Прими, Господи, души невинно убиенных рабов твоих.

…Солнце уже давно утонуло в Днепре, в зеркальной глади которого плавали большие золотые звёзды. У какого-то костра зазвенели тихие переборы струн. Низкий хрипловатый голос, вторя ворчливым звукам бандуры, запел:

Неведомый бандурист, хриплоголосый малоросский менестрель своей бесхитростной музыкальной думой взбудоражил в душе задумчивого Хмеля забытое воспоминание о крепости Кодак.

…Неприступную крепость, построенную на месте слияния вод Мокрой Суры и Днепра после того, как восставший гетман Иван Сулима её разрушил, по приказу короля Владислава восстановили, и коронный гетман Станислав Конецпольский приехал её осмотреть. Чтобы воочию продемонстрировать силу Речи Посполитой, по пути он пригласил некоторых шляхтичей и войсковых начальников, среди которых оказался и главный писарь Войска Запорожского Богдан Хмельницкий. Довольный результатами восстановительных работ, коронный гетман принялся насмехаться над казаками, мол, более нет повода для восстаний, так как крепость Кодак несокрушима, на что Богдан вскользь заметил: «Рукою созданное рукою и разрушается…»

Всесильный управитель Малороссии никак не отреагировал на дерзость Хмельницкого, вместе с которым когда-то побывал в турецком плену. А вот присутствовавший среди гостей Даниэль Чаплинский, которому эта подробность была не известна, решил выслужиться.

Следующей же ночью он схватил Богдана и отправил в Чигирин под стражей. Только плохо он знал многоопытного казака! Хмельницкий в пути ухитрился освободиться и бежать, после чего отправился в Варшаву и подал королю жалобу на своевольное и оскорбительное задержание офицера королевского войска. Помня услугу Хмельницкого, спасшего его от русского плена, король Владислав IV, в качестве дисциплинарного наказания, приговорил обрезать Чаплинскому один ус. Стражник Скобкевский, присланный в Чигирин для исполнения приговора, волю короля исполнил.

Отрезанный ус… Один…

Мог ли подумать Его Королевское Величество, что это ничтожное событие станет той искрой, которая воспламенит пожар кровавого восстания, названного впоследствии Хмельнитчиной.

Это было начало. Смерч, который вскоре вовлечёт в бешеный водоворот событий десятки исторических лиц, беспощадный вихрь, жертвами которого станут десятки тысяч людей, представляющих разные народы, только набирал силу…

Сотник оглянулся, но в темноте, среди десятка казаков, сидящих под огромной пушистой ивой, опустившей до земли пряди своих ветвей, рассмотреть хриплоголосого музыканта не смог. «Смотри ж ты! Пророк… – подумал он. – Почувствовал, что нам, возможно, и Кодак придется брать».

Богдан вздохнул. Жаль, что его любимая лютня осталась в разгромленном Суботове. Он бы сейчас спел…

Хмельнитчина…

Не думал Богдан, что когда-нибудь ему придётся возглавить многолетний кровавый бунт. Ну, воевал… Занимался своим большим хозяйством. Мирно правил хутором Суботовом с мельницами, нивами и четырьмя ставками, кишащими карасями, и время от времени отправлялся в поход по приказу польского правительства – то на турок, то на Москву. А возвращаясь, снова превращался в скромного рядового помещика.

Не отбери поляки у хозяйственного Богдана его хутор с карасями и бабу, ни за что не вздумал бы он вступиться за права соотечественников! А тут…

Даже поднимая восстание, Хмельницкий стремился придать ему видимость некой законности! Он постоянно напоминал, что взбунтовал казаков с согласия самого короля Владислава IV, который подсказал ему, что у него есть сабля. Может, это покажется странным, но восстание Хмельницкого можно действительно считать законным. В Речи Посполитой существовало право шляхты на официальное восстание против короля во имя защиты своих прав и свобод, и называлось оно «рокош».

И вот сейчас, рычащий на всех, но внутри разрываемый сомнениями, взбунтовавшийся помещик Хмельницкий пытался оправдаться перед своей совестью за сожжённые фольварки поляков и маетки жидов правом на свой собственный рокош. В начале бунта Богдан рассчитывал не порывать с Польшей (ну если не со всей Польшей, то хотя бы с Сеймом и королём), его казаки даже воевали под пожалованным королём знаменем традиционных польских цветов – белый орёл на красном полотнище.