– Ботаник, – хмыкнула Катька, – и бывшая жируха.

– Почему ты так решила?

– Да это ж ясно! Брюки новые купила, длину не рассчитала – раньше на ляжках подпрыгивали, теперь висят. А вот блузка из старого гардеробчика – на три размера велика. Она её одёргивает по привычке. Мам, ну так ты решила? Что мне папе говорить?

– Скажи, что едешь, – вздохнула Инга. – Две недели моря-солнца лишними не будут.

…но отец сказал: «Замечу, хоть одна пропала, – прибью!» И положил пачку на подоконник, нарочно под самые наши глаза, и спать пошёл, заскрипел половицами. И знал, что не притронемся, знал. Виталька ходил кругами, но так и не решился. В пятницу, когда батя пришел совсем стеклянный ближе к полуночи и упал на диван, не снимая штанов, Виталька выудил у него одну сигарету из кармана куртки. «Пошли», – и мы выскочили во двор. Зажгли от головёшки, во дворе Димастый палил тряпьё и мусор. Виталька затягивался, как бывалый нарик, пускал дым кольцами. Я смотрел на тлеющий кончик. «Ну не жмоться, дай разок». Он сплюнул, нехотя протянул мне: «На палубе матросы курили папиросы, один не докурил, барану подарил!» – и заржал на весь двор. После такого брать окурок западло, но любопытство пересилило, я взял и быстро втянул со всей дури. Ой блин! Будто ёрш унитазный в горло! Как они эту дрянь в себя?! У меня даже голова поехала от кашля. Виталька отобрал бычок и приложился сам: модно, красиво. «Только продукт на тебя переводить, шкет». Я сиганул к колонке, напился жёсткой воды, но наждачный сигаретный вкус не проходил, торчал где-то на нёбе. Виталька и Димастый приканчивали бычок. Димастый не умел пускать кольца и с завистью смотрел на Витальку. Но я с тех пор не курю и даже в армии эту пакость в рот не брал.

Отец пропажи не заметил. Утром ему не до того стало. Сначала орал дурниной, а днём, когда очухался, пришёл наш участковый Михалин – заяву сосед на батю накатал. Повторный привод, хулиганство. Мамка плакала каждый вечер, пока разбирательство да суд. Ходила даже к истцу просить, чтоб заявление забрал, да чего ходить, денег у нас всё равно нет, предложить нечего. Тайком от отца ходила – узнал бы, прибил. Но молилась, наверное, хорошо, услышали её там – могли спокойно пятерик вкатить, но дали условно. Батя из суда пришёл добрый, весёлый, раздавил четвертушку и всё разговоры говорил сам с собой. Потом позвал Витальку и сам дал ему закурить. Манера у него особая была: сначала облизнуть фильтр, потом уж прикурить, брат с лёту её перенял. Помню, стоят они у окна: батя в костюме, Виталька в спортивках и в рваной футболке, дымят, а это последний тёплый день, начало октября, и солнце шпарит на чистом стекле. С того дня они стали на равных, а я так, начальная школа.

«Идите в церковь, поставьте за отца свечку Николаю Угоднику», – велела мать. И денег дала. Но мы, конечно, в церковь не пошли, ну нафиг, купили две турбо, чего этому Николаю от наших свечек, тепло, что ли, станет? Мне тогда порш достался, а Витальке какой-то зелёный задрипаный форд, вот я ржал. Впервые такая везуха.

А церковь нашу районную тогда только восстановили, покрасили, надстроили колокольню и с парадом открыли. Поп с области приезжал, втирал что-то про вечную благодать. Мамка слушала, крестилась и меня крестом покрывала, мы с ней вдвоём ходили на открытие. Мать моя всю жизнь в нашем городке прожила, никуда дальше ста километров не ездила. К бабке в деревню съездит и обратно. И в церкви этой они, ещё молодые девки, парням своим свидания назначали, она тогда ещё пустой коробкой стояла и заместо пола внутри чертополох рос. Может, бате и назначала. Так что Виталька у нас церковный. Боженька послал. А меня… а меня вообще непонятно кто послал. Бабка мелко трясёт своей лысой головой и долдонит, что я ни на кого не похож: глаз у меня монгольский, смотрю косо. И ещё, когда сатанеет от ругани, слово одно прибавляет, но нехорошо это про мать родную повторять. Не могла она с чужими – точно знаю. Вот вырасту, думал я тогда, и все увидят, что я настоящий батин сын.

Николаю Угоднику я поставил потом не одну свечку – были поводы. И глядел ему в глаза долго, запоминал. Но когда Хозяина в церковь сопровождаю, не могу на лики смотреть. Будто я в тот момент на другой службе – в частях предполагаемого противника, что ли. Наверное, Хозяин крепко верит, раз столько денег на церковь отдаёт. На службу часто ходит, кланяется правильно. Но когда лбом касается каменного пола, я почему-то так и вижу – на том месте чертополох прорастает. Как так?

Нет, это всё бесы крутят, думаю больно много. Нельзя в церкви думать, нечисть вокруг тебя собирается, норовит утащить. Да вон она стоит – рыжая, затаилась в тени, глаза недобрые – как пить дать, не молиться сюда пришла.

Сам-то я когда поверил?

Мне тогда лет десять, что ли, было. Вот же, помню, шухер поднялся. Орут бабы так, что уши закладывает капитально. Кто-то «Скорую» побежал вызывать, а кто кричит: «Спасателей сюда!» А Виталька лежит почти под колесом тепловоза и голову по-клоунски набок свесил, глаза закрыл. Машинисту все руками машут, но под тепловоз никто не лезет, стремаются. А тепловоз ещё дёргается так противно, вперёд-назад, и этот металлический скрежет об рельсы. Сейчас задавит брата. Родного! Виталя! Я рвусь прямо на рельсы, но чья-то рука хватает меня за шиворот. Ты куда, пацан, стой на платформе, сейчас мы его вытащим. Я замечаю, что капюшон Виталькиной куртки зажат здоровенным железным колесом, он двинуться вообще не может. Но вроде целый, живой, крови вокруг нет. Тут меня смяла китайская толпа – платформа-то узкая, и с другой её стороны на путях стоит поезд «Москва – Пекин», и вот он трогается, и китайцы резво разбегаются по вагонам. Запах от них какой-то сладкий, приторный, аж тошнит, галдят, толкаются.

Станция у нас крупная, любой скорый поезд хоть на две минуты, да остановится. И на нашей станции часто отцепляют один локомотив от состава и прицепляют другой. Мороки с этими тепловозами, шастают туда-сюда, вот под таким и лежит сейчас Виталька. Ни жив ни мёртв.

Машинист поставил на тормоз, выскочил, а что делать – не знает, боится двинуться, машина запросто может задний ход дать. Не растерялся только один мужик. Пока все суетились, он растолкал толпу, залез под тепловоз и быстро отрезал Виталькин капюшон ножом. Да это вообще любой мог сделать, остальные зассали просто. Брат выбрался, хочет бежать, но его крепко держат. Тут и менты подкатили. Кто такой? Зачем полез? Задержал отправку поезда на час, это ЧП! Да какой нафиг час, вся эта байда длилась не больше пятнадцати минут. Старший мент достаёт рацию, что-то говорит, я различаю слова «возможна диверсия». Что? Блеать… Виталя. Я подбираюсь к нему, он незаметно суёт мне в руки что-то тёплое и тяжёлое. И шёпотом: «Спрячь. Вали домой, салага». Слово старшего – закон.

Я быстро выбрался из толпы, Витальку уже запихивали в «воронок». Смотрю, что он мне дал – лопатник! Увесистый, как кирпич, потрёпанный, вроде кожаный. Откуда? На кнопках еле держится – деньжищ, наверное, внутри… У меня дух захватило: когда он успел? У кого? Бегу домой со всех ног.

«Бать, там Витальку в ментовку забрали, говорят, диверсант, идём скорей!»

Отец посмотрел зло, он только со смены, лучше не подходи. Корявый весь.

«Я в мусарню не пойду», – и ушёл спать.

Я к матери, она в слёзы. Рассказал, что Витальку чуть тепловозом не раздавило. Она крестится и всё причитает, иконы свои подоставала и простояла перед ними, шевеля губами. Она бы их по углам развесила, да батя не даёт. Я между делом сунул лопатник в мешок картошки, поглубже.

Приходим с мамкой в ментовку. Они уже протокол составили, зачитывают нам. Виталька тут же сидит, зубы стиснул, только сплёвывает на пол. Мент дал ему по шее, а ему хоть бы хны. Я на мать глянуть боюсь, страх какой-то непонятный – Витальку-то выпустят, тут и говорить не о чем, не диверсант же он, в самом деле? А она… как на казнь пришла. Вытянулась на стуле, бледная, губы дрожат.