– Он прав, – негромко признал Чабб. – Я перестарался. Я хотел кое-что доказать – немногим избранным. Сколько человек в Австралии читало стихи? Полсотни? Из них разве что десяток заслуживал уважения. Когда Вайсс объявил мои фальшивки творением гения, мне захотелось, чтобы эти десять человек узнали правду. Вот как оно было, мем. Я не помышлял о желтой прессе. Кто бы мог подумать, что мельбурнский «Аргус» вдруг проявит интерес к поэзии? Совершенно это не его дело, но бедняга Вайсс получил публичную головомойку, хорошенькую трепку-ла он получил. Откуда мне было знать, чем дело обернется?

– Уточним, старина, – одернул его Слейтер, – ты виноват в том, что Вайсс получил две совершенно разные «трепки».

– Чхе! – воскликнул Чабб. – Знаю, знаю. Но ведь я не планировал – ни ту, ни другую. Поверьте мне, мем!

– Понимаете, мем, – мягко поддразнил меня Слейтер, – бедняга попал под суд за публикацию непристойностей.

– Кристофер? – переспросила я. – С какой стати?

– Не Кристофер. Дэвид Вайсс.

– Как я мог это предвидеть? – взмолился Чабб. – Такая ерунда. Бо-до. Невозможно себе представить.

– Ну, старина, стихи-то, как-никак, твои, на хрен.

– Да-да, я постарался сделать их напыщенными и глупыми, но чтобы непристойными? Ты же знаешь, Джон! Скажи ей правду. Пожалуйста, мем, позвольте я прочту вам вслух, совсем немного. Честное слово, я вас в краску не вгоню.

И он продекламировал шепотом, торопливо, без аффектации, почти как прозу:

– Всего-то? – удивилась я. – Вошла, словно засов?

– С большой буквы, – усмехнулся Чабб. – Имя слуги сводника из «Перикла» [38]. Каламбур. Нелепый повод для обвинения. На самом-то деле судили Вайсса не за непристойные стихи.

– Так, а за что же?

– Его судили, – сумрачно продолжал Чабб, – за то, что он еврей.

– Ты это слышишь, Микс? Что ты громоздишь, старина? Лишь бы самому не отвечать.

Чабб снова сморгнул.

– Да-да, послушайте. Факт остается фактом – Вайсс был еврей. Если б еще он был уродом, куда ни шло, но Вайсс был красивый, стройный. Высокий лоб, густые кудри. Немного тщеславен – ничего, что я так говорю? Ох, как он разбивал сердца свежих девушек из Мельбурнского университета, этих простушек с пляжей Портси и Фрэнкстона! Англосакс понимал бы, что за такой успех нужно извиняться, но Дэвид – Дэвид был слишком жиденыш, не умел вести себя посмирнее, не хотел раболепствовать.

– Не забывай, Микс, – вмешался Слейтер, – это говорит его враг.

– Нет-нет, – сказал Чабб, – я не был ему врагом. Худшим врагом Вайсса был он сам. Да еще верховный судья Виктории. А нажил он себе в нем врага необычным путем: влюбил в себя судейскую дочь-первокурсницу, а потом бросил. Уах, какой жестокий! Этого ты не знал, нет? Ты много чего не знаешь, Джон Слейтер. Сколько времени ты провел в Мельбурне? Неделю? А в Сиднее? Год? Верховный судья состоял членом Мельбурнского клуба. Слыхал про такой? Я тебе три факта назову. Первый: встань посреди Литтл-Коллинз-стрит и глянь вверх, на высокую кирпичную стену – по ту сторону увидишь самую верхушку высоченной пальмы, что растет посреди большого сада. Второй: тебя никогда не пригласят вовнутрь. Третий: у тебя в тысячу раз больше шансов попасть туда, чем у богатейшего жида в Тураке… Уж не знаю, всех ли евреев невзлюбил сэр Дэвид Гиббонc или он винил в распятии Христа лично Дэвида Вайсса. В чужую голову не загляняшь-ла. Но он был членом Мельбурнского клуба и пустил все свое влияние в ход, чтобы раздавить бывшего дружка своей дочери, еврея.

Слейтер с делано скучающим видом помахал официанткам. Стемнело, из дискотеки позади паба доносился грохот ударных, словно какое-то чудище било плоским хвостом по земле. Чабб не обращал внимания. Наклонившись над столом, подавшись вперед, он продолжал говорить, и все отчетливее проступали в нем черты серьезного юноши из Хаберфилда, который вымечтал себе изощренную столицу, где поэты беседуют исключительно о Благом и Высоком.

– Зато хорошо известно, как Вайсса известили о его нелепом злосчастье, – сказал он мне. – Рассказать вам? Вы не против?

Я кивнула.

– «Личины» помещались над русским ресторанчиком на Экленд-стрит. Там собиралась богемная публика, теософы, приверженцы свободной любви, все поголовно в вельветовых штанах. Но когда явились копы – богему как ветром сдуло. Один только Вайсс сидел в конторе, на нем был шетландский свитер, униформа истого англосакса, в зубах – трубка с огромной чашей. Но будь он хоть в британской, на хрен, короне, это бы не спасло его от этих господ. Один был в мундире, но гораздо страшней оказался другой, в штатском.

– Я – детектив Фогельзанг и прочее, а это – мой коллега, сержант Баркер.

Уах! Вайсс, как тот несчастливец у Кафки, понятия не имел, в чем он провинился. Стихи Маккоркла? Он же уплатил штраф. Он платил и платил, как редактор, как человек, без конца.

– Вы – редактор издания под названием «Личины»? – уточнил Фогельзанг.

– Я видел потом этого малого, – добавил Чабб. – Здоровенный блондин. Воинственный подбородок, обветренное лицо, обозленный на всех солдафон на поселении. Носил шляпу-пирожок, точно спешил на бега, финансы поправить.

Вайсс вел себя умно. Пританцовывал, уклоняясь от удара, словно Кассиус Клей [39]. Сказал: да, он редактор. Сказал – нет, он не главный редактор. Сказал, что «Личины» выпускает редколлегия, которая выше главного редактора. Открыл журнал и продемонстрировал Фогельзангу титульный лист. Добился одного: этот экземпляр также был конфискован низкорослым расторопным Баркером.

– Значит, за стихи отвечаете вы и члены редколлегии? – уточнил Фогельзанг.

Баркер тем временем пролистал только что вышедший из-под пресса номер, облизнул кончик карандаша и начал подчеркивать какие-то слова в тексте.

– Эй! – остановил его Вайсс. – Вы не имеет права.

Баркер имел полное право, не извольте сомневаться.

– Насчет этого парня, Маккоркла, – продолжал Фогельзанг. – Кто принял решение публиковать?

– Хотите, чтобы я сказал, будто решение принял я?

– Я вас ничего не прошу говорить, сэр.

– К черту! – сказал Вайсс. – Ну, я – и что?

– Это вы написали предисловие к его стихам, не так ли?

– Вы же знаете, что я, черт побери!

– Вы способствовали изданию этих стихов?

– О чем речь, наконец?

– Речь о журнале «Личины».

– Что вы хотите знать?

– Вы – человек, отвечающий за издание и распространение этого журнала?

Тут Вайсс сказал:

– Знаете, я не уверен, должен ли я отвечать на ваши вопросы.

А Фогельзанг ответил:

– Это уж как вам угодно, но мы получили указание провести расследование согласно предписанию полицейской инструкции относительно аморальных и непристойных публикаций.

– Два газетных заголовка врезались мне в память, – продолжал Чабб. – Первый: ВОЙНА С ГЕРМАНИЕЙ. Второй, семь лет спустя: БОБ МАККОРКЛ ПОД СУДОМ ЗА ПОРНОГРАФИЮ. Я по-прежнему валялся в военном госпитале Таунсвилля. На соседней койке лейтенант читал «Таунсвилльский адвокат». Поэзия – на первой странице. Вообразите! Я узнал фотографию – сам ее изготовил, составил из кусков от трех человек. Мое творение. Рост – за шесть футов. Фантастическая голова, большой, мощный нос, сильные скулы, широкий лоб, как у Шекспира – помните бюст? Мне помогала подружка, Тесс Макмэхон. Я разрезал фотографии на кусочки и склеил портрет. Забыл, чья была голова, грудь мы взяли у героя австралийского футбола Кита Гиннейна. Настоящие трупокрады-ла. Тесс наложила на это изображение растр шестьдесят пять точек на дюйм, и пересняла, а газетам пришлось снова переснимать его через такой же растр. После этого шрамы исчезли… Парень на соседней койке долго не уступал мне «Адвокат», но, завладев газетой, я выяснил, что теперь за «непристойность» собираются наказать Вайсса. И тут я понял, что моя шутка мертва, – прошептал Чабб, – раздавлена, как нарядная древесная змея на Ипо-роуд.