ДЖОНА СЛЕЙТЕРА Я ЗНАЮ ВСЮ ЖИЗНЬ. Его публичная свара с Диланом Томасом [1] еще не изгладились, наверное, из памяти, а кое у кого из читателей хранится на полке знаменитый томик «непристойных» стихов. В американском издании на внутренней стороне обложки вы найдете фотографию приятного на вид светловолосого юноши в белом спортивном костюме. «Песнь росы» была опубликована в 1930, когда автору едва сравнялось двадцать лет. Юный гений, так сказать.

В тот самый год появилась на свет я – Сара Элизабет Джейн, дочь красивой и дерзкой австралийки и не менее красивого и к тому же лощеного англичанина, лорда Уильяма Вуд-Дугласса, известного под кличкой «Бычок».

Слейтер безукоризненным происхождением похвастать не мог, однако моя матушка – вообще-то сноб страшный – в данном случае оказалась не столь разборчива: Слейтера она относила к высшему классу и спускала ему проделки, совершенно недопустимые, с ее точки зрения, для выпускника Честерской средней школы, каковым он был на самом деле.

Слейтер голыми руками, без ножа, распотрошил именинный торт на тридцатилетии моего отца; он въехал на коне в кухню, он привел к нам на ужин Юнити Мидфорд [2], в ту пору, когда она воровала канцелярские принадлежности из Букингемского дворца и носила с собой в сумочке мерзкого маленького хорька.

Признаться, я не догадывалась, какую роль он играет при моих родителях, и лишь когда мама покончила с собой – на редкость ужасным и живописным способом, – я заподозрила неладное. В последние минуты маминой жизни Джон Слейтер обеими руками обнял ее, и тут наконец я поняла – или возомнила, будто понимаю.

С того момента все мне стало в нем ненавистно: его эгоцентризм и агрессивно смазливая внешность, но более всего – эти ярко-синие глаза, которые запечатлелись в моем воображение как воплощение лжи.

После маминой смерти бедный Бычок на куски развалился. Он пил, плакал, выл, падал с лестницы, и после второго падения отправил меня в паршивый приют «Сент-Мэри» посреди Беркшира. Я сбежала, меня привезли обратно в почтовом фургоне, я воевала с учительницей и назло ей писала левой рукой – пусть помучается, разбирая загогулины. Столько сил уходило на подобные затеи, что наставницы даже не замечали моей одаренности. Двойки по английскому, однако, не помешали мне разгадать, что хваленая поэзия Слейтера – всего лишь будуар, обустроенный самцом ради секса. Имелись у меня и другие прозрения, о которых я отнюдь не постеснялась известить Великого Мужа. Где-нибудь в его архиве и по сей день хранятся свидетельства того, с каким вниманием я изучала его «Восточный Ориент»: мои дерзкие замечания и поправки, советы не нагромождать анжабеманы [3], и прочее, что, как я имела наглость писать, «могло помочь ему в работе».

В общем, кошмарная девица, из молодых да ранняя – неудивительно, что дружба у нас не сложилась. Но Лондон есть Лондон: живя в городе, я порой натыкалась на Слейтера, а поскольку он продолжал писать стихи, а я стала редактировать «Современное обозрение», у нас появилось множество знакомых, и мы с поэтом не раз сиживали за одним столом.

Правда, со временем наши отношения не упрощались. Хуже того – чем старше я становилась, тем острее действовало на меня присутствие Слейтера. Нельзя назвать это манией, но когда мы оказывались вместе в чьей-то столовой или гостиной, я почти не сводила с него глаз – что-то меня и притягивало, и отталкивало одновременно. Сколько бы Великих и Знаменитых ни собралось за ужином, беззастенчивый нарциссист, громко выражавший свои пристрастия и бесстрашно ниспровергавший авторитеты, всегда управлял беседой, словно бард на пиру. А я, глядя на него, конечно же, вспоминала бедную, несчастную маму.

Хотя мы оказались так тесно связаны с самого начала, потребовалось еще тридцать лет, чтобы мы со Слейтером вступили в настоящий разговор, а не просто обменялись любезностями. Слейтеру уже стукнуло шестьдесят два, и хотя ему более широкую известность принесли романы – «Амершемский сатирикон» и вовсе стал бестселлером, – обычно о нем упоминали как о «поэте Джоне Слейтере». И выглядел он соответственно: обветренный, загорелый, словно только что совершил поход по болотам или прошел вслед за Басе вплоть до Огаки [4].

Слейтер никогда не забывал о социальной стороне литературного ремесла, и вряд ли в Британии сыскался бы поэт или прозаик, которого бы Слейтер не имел права назвать своим приятелем, кому бы не оказал в тот или иной момент любезность. В особенности он крутился среди «фаберовской» [5] братии, и как раз на их ужине – у Чарльза Монтейта [6] – мы наконец-то разговорились. Помимо нашей неожиданной беседы мне мало что запомнилось из того мероприятия, разве что почетный гость вечера, Роберт Лоуэлл [7], прокололся: он явно не знал Слейтера. Вероятно, подумала я тогда, потому-то Слейтер в растерянности обернулся ко мне, заговорил настойчиво, причем назвал меня «Микс» – это было семейное прозвище невозвратного детства, времен Алленхерста и Хай-Уикома.

Ничего личного он не сказал, кроме детского прозвища, но в голосе Слейтера (вероятно, оттого что прославленный американец с таким пренебрежением отнесся к его заслугам) прозвучали задушевные, печальные ноты, и я была тронута. Впервые за много лет я присмотрелась к Джону внимательнее: лицо его отекло, приобрело нездоровый серый оттенок. Когда он упомянул о намерении съездить в Малайзию – страну, где были написаны многие стихотворения из «Песни росы» и те, что пришли им вслед, – подумалось даже: это – прощание.

– Поедем вместе! – сказал он вдруг.

Я звонко расхохоталась. Слейтер ухватил меня за руку, приковал к месту взглядом этих чертовых синих глаз. Знаменитый Соблазнитель – от смущения я не знала, куда податься.

– Мы должны поехать вместе, – настаивал он. – Ведь так?

Боже, что означало это «должны», да и «мы», если на то пошло?

– Мы должны поговорить, – гнул он свое. – Ужасно, что мы так ни разу и не поговорили.

Это внезапное сближение казалось и насущным, и пугающим.

– У меня денег нет, – возразила я.

– У меня их более чем достаточно.

Я налила себе еще вина. Он пристально следил за каждым моим движением.

– У тебя что, парень ревнивый? – спросил он.

– Кошка у меня ревнивая.

– Обожаю кошек, – заявил он. – Я с ней объяснюсь.

Тут за ним подъехало такси – Слейтер спешил на другую вечеринку, самую что ни на есть гламурную, там ждали Джона Леннона. Он встал из-за стола, все бурно принялись прощаться с ним, и я подумала, что наш разговор – пустое, надо же было Слейтеру как-то рассеять обиду, нанесенную невзначай Робертом Лоуэллом.

Однако на следующий же день в восемь утра он позвонил мне домой, на Олд-Черч-стрит, и выяснилось, что путешествие в Малайзию – не сиюминутный каприз.

Британский совет уже обещал оплатить дорогу для одного человека, а две тысячи слов для «Нова»[8] окупали второй билет. Все мои дорожные расходы Джон с готовностью брал на себя.