Пока муж ученый по миру бродил, и молодость прошла, и родителей черная оспа забрала – толку-то, что сын на лекаря выучился. Но не было времени горевать. Алхимик засел в родительском опустелом доме и начал Великое Действо – добывать философский камень… На редкие составляющие ухайдакал и свои и родительские деньги. Дом и мастерская пошли в залог. Но этого не хватило. А тайный процесс был уже на той стадии, когда нельзя отойти от пылающего тигля, когда нельзя прерывать дело. Бутрим постепенно прекратил лечить даже самых богатых клиентов. И наконец заложил одному из них – пану Агалинскому – последнее, что имел: себя самого, пообещав, что вот-вот сумеет превращать железо и олово в самое чистое на свете золото, и тогда расплатится сполна. А иначе будет служить ему до гроба.

Агалинский ждал целый год. Наконец, золото сверкнуло в углях тигля… Но когда пан осознал, сколько будет стоить одна монета из такого искусственного золота, и сколько лет нужно собирать на нее блестящий металл – разъярился и затребовал долг. И Лёдник перестал быть вольным человеком.

В ужасе Бутрим оглянулся на свою судьбу… И понял, что это – Божья кара. Он дал себе слово, что больше никогда не пойдет против Божьего промысла, не станет не только заниматься алхимией, но даже и составлять гороскопы, навсегда отречется от колдовства и гадания.

Пану Агалинскому эти перемены очень не понравились. Получалось, что не только золота, но и предсказаний согласно звездам от Бутрима не дождаться. Агалинский пригрозил, что отдаст упрямого звездочета служить на конюшню. Но раскаявшийся алхимик только нудел о Божьей воле и грехе чародейства, читал каноны святому Киприану, который когда-то сжег собственные магические книги, и никакие уговоры, даже по ребрам и по спине, на него не действовали. А поскольку знатоком различных ядов Лёдник был выдающимся, также его подозревали в способностях к сглазу и черным заговорам, то Агалинский стал бояться кусок в горло класть. Тогда и пообещал пан на горячую голову, что продаст бесполезного должника первому же прохожему на этой дороге. Вот и получилось то, что получилось…

Прантиш быстренько прикинул: если бы в корчме его слуга начал составлять за деньги гороскопы, можно было бы неплохо заработать… Кто же не хочет заглянуть в будущее! Даже отец Прантиша, пьянь и буян, на каждый большой праздник заказывал себе предсказание у аптекаря из ближайшего местечка, который подрабатывал звездочетом. Но если этот упрямый Лёдник астрологию отринул, можно использовать другие его навыки…

– Послушай, Бутрим, а ты лекарскую науку не забыл?

Алхимик презрительно хмыкнул.

– А что, пан разболелся?

– Не дождешься! А вот в корчме, куда мы придем, больные обязательно найдутся. И заработаем денег! Только вот что… – Прантиш в задумчивости взлохматил русый чуб, выбивавшийся из-под шапки, как будто мало этой же работы наделал ветер. – Кто же поверит, что известный доктор – слуга школяра… Чтобы к тебе пошли пациенты, нужно напустить важности. Ты, главное, молчи и рецепты помудрее да поудивительнее выписывай на латыни. А я сам все скажу.

Бутрим мрачно оценил проворные ухватки своего господина, заглянул в его голубые глаза, такие честные, что сразу хотелось ощупать свои карманы, и тоскливо вздохнул:

– Что-то мне подсказывает – сто раз я пожалею, что пан Агалинский не послал меня служить на конюшню.

Если бы Прантиша спросили, в чем глубокий философский смысл существования придорожной корчмы, школяр, не задумываясь, ответил бы: в том же, в чем смысл жемчужин, нанизанных на нитку. Зачем нитка, если на ней не будет жемчужин?

Эта корчма под звучной вывеской «Рим» была не самым шикарным заведением… Три ободранных тополя жались к стенам, будто пьяные гости. Зато у самой корчмы стояло несколько экипажей – от скромной таратайки до основательной кареты, хоть и без гербов. А это был добрый знак – есть с кого брать подати!

Воздух в корчме можно было резать ножом. Сразу чувствовалось, что любимые блюда завсегдатаев – капуста и шкварки, а любимые напитки – пиво и водочка. Стеклянный бог имел здесь постоянную паству. «Три! Восьмерка! Венера! Собачьи очи!» – выкрикивали игроки в кости. Слепой певец, худой как тростина, с вытянутым бледным лицом, в сопровождении скрипки и басетли-контрабаса выводил тонким голосом «Дороту». Старый шляхтич с обвислыми усами, в сарматском наряде, мех на котором моль побила, словно Михал Глинский – татар под Клецком, с самой кислой миной потягивал пиво. Молодая симпатичная хозяйка корчмы с черными волосами, убранными под ослепительно-белый чепец, почтительно выслушивала его ворчание о всеобщем падении нравов.

Лекарь и его «ассистент» скромно уселись за угловой столик, едва не теряя сознание от соблазнительных запахов, и Вырвич начал разведку. Пятеро мужиков, похоже, с Городенщины, подозрительно оглядывались по сторонам, очевидно испуганные слухами о невероятных проходимцах, которые ждут честного христианина в каждом шинке. Этих дикарей развести на что-либо было мало надежды. От городенцев явственно несло козлиным салом, которым простолюдины, отправляясь в путь, смазывают одежду от паразитов. А вот трое шляхтичей, самозабвенно занятых игрой в кости, были очень обнадеживающей компанией, диамантовые гузы на их шапках посверкивали, как искорки, и не попробовать обчистить их карманы – просто грех… Правда, не видно было никого даже отдаленно похожего на личность, что могла бы приехать в шикарной карете без гербов, которая стояла у корчмы. Шляхтич в побитых молью мехах был точно не из таких. Видимо, особо важные гости отдыхали на втором этаже, где находилось несколько комнаток. Может, удастся сбыть алхимика тем гостям? Прантиш, как парень совестливый, не прочь был подыскать лекарю приличных хозяев. А тот фацет за столиком под самой лестницей, похожий на «юриста из палестры», мелкого чиновника, который выполняет черновую работу в суде, непременно доносчик: вон как прикидывается, будто ему безразлично, что вокруг него говорят, а сам так и шарит блеклыми глазами, выискивая крамолу. Этого нужно остерегаться… Неизвестно, на кого работает. 1759 год от Рождества Христова, времена смутные, московские войска так и рыщут по стране, одни магнаты сотрудничают с россиянами, другие интригуют против, сеймы срываются один за другим… В Пруссии война, король-саксонец удрал из своего Дрездена в Варшаву. С собственным народом сладить не может, а до здешнего ему и совсем как до сухой груши… Он даже по-польски, сидя на польском троне, не научился изъясняться, не говоря уж о белорусском языке. А соседи, слабость власти почуяв, не прочь снова погулять по литвинским землям. Потому что земли эти искони на перекрестке, добывают их, как философский камень – упорно, столетиями, не жалея средств и жизней человечьих, и если бы из костей и крови вырастали белые деревья с красными листьями, как в бабкиной сказке, то пущи и леса земли этой напоминали бы красное море…

Прантиш оглянулся на Лёдника: тот сидел, выпрямив спину, будто готовился принимать экзамены, и даже по сторонам не смотрел, казался здесь в своей черной хламиде таким же обычным, как пушка на току. Черноволосая корчемница, которая сновала между столами с кувшинами пива, будто легкий челнок между камышами, подозрительно скользнула глазами по темной фигуре в углу… Прантиш понял, что надо начинать свое дело. Сорвал шапку с облезлым соболем и торжественно махнул ею, будто вызывал бога северного ветра.

– Уважаемые господа! Только сегодня, проездом в Париж из Лемберга – известный лекарь пан Балтромеус Лёдник, мастер исцелений, знаменитый алхимик и звездочет, который лечил королей и князей. Любую болезнь он узнает и назначит лекарства от нее! Меня вылечил за один день от самой жестокой лихорадки! Всего три шелега за консультацию!

Лёдник поджал губы, будто его обзывали висельником, но поесть, видимо, хотел и он, поэтому достал из карманов своей замусоленной черной свитки бумажки и карандаш, положил их перед собою на стол, готовясь выписывать рецепты.