Медный шелег – это вам не серебряный грош… И тем более не червонный талер.

Но чтобы определить, куда двигать дальше от этой неуютной развилки, где только и есть что три осины, покосившийся деревянный крест да огромная, как саксонская кровать короля Августа, и бездонная, словно карманы его фаворитов, лужа, то и медяк сгодится.

Прантиш – вчерашний ученик Менского иезуитского коллегиума, а сегодня – пройдоха, голодранец, бродяга, галыганец и как там еще чествовала его торговка булками на Нижнем рынке, и что впереди – неизвестно, ведь в восемнадцать лет даже святой Франциск Ассизский имел в голове ветер, а в руках – чарку вина…

Правда, вином, сладким да соблазнительным, подобно яблоку в руке прабабки Евы, видимо, угоститься Прантишу придется еще не скоро… Имеем в виду – за собственный счет.

Но где-нибудь да и найдется дармовой кубок для не очень-то крепкого, однако ладного голубоглазого школяра с улыбчивым ртом и упрямым русым чубом…

Где?

Прантиш подкинул шелег вверх. Назад он вернулся будто бы неохотно, несколько раз перевернувшись в воздухе – ясное дело, компании, даже такой же медной, в суме хозяина ему не предвиделось. Лихой всадник с мечом на тусклом диске монеты скакал в сторону Воложина. А может, Варшавы… Или Дрездена…

А почему бы школяру, который основательно овладел кухонной латиницей, не дойти до Дрездена или даже до Рима? Повсюду найдется жирная торговка булками, которая иногда теряет бдительность ради весьма полезной для разгона апатии и сжигания лишней желчи перепалки с соседками по базару, и уж, ясное дело, совершенно не способна догнать шустрого, как ртуть, потомка обнищавшего шляхетского рода Вырвичей герба «Гиппоцентавр» – на котором уже несколько столетий кентавр с благообразным, кротким лицом замахивается мечом на собственный хвост, превратившийся в клыкастого дракона. Отец, пан Данила Вырвич, а он часто после корчмы уподоблялся побитому дракону, говорил – изображение на их гербе означает, что в каждом прячется и ангел, и скот покорный, и зверь хищный, и чтобы оставаться человеком, надобно всегда иметь при себе сверкающий меч шляхетской чести и отваги…

Осины жалостливо зашуршали узкими листьями, будто костельные кликуши в спину заскулили: ой, пропадет, сломает шею, погубит душу свою непокора чубатая…

А Прантиш перекрестился на скособоченный крест с остатками оброчного рушника, лет двадцать назад сотканного ткачихой, опасающейся, что не поведут к венцу – или что не вернется из славного королевского войска ее милый… Поправил на голове шапку шляхетскую с настоящим, хоть и молью побитым, соболем и желтоватым диамантовым гузом – единственным, что, кроме потемневшего от времени прадедового золотого перстня-сигнета да сабли с выгравированным на эфесе гербом, сумел подарить сыну-студиозису старший пан Вырвич. Старательно начищенный Гиппоцентавр был во время срочной ретирады позорно покинут в конвенте – общежитии коллегиума… Вспоминая об утраченном шляхетском оружии, Прантиш подавил горький вздох и пошагал – туда, куда дует ветер и летят первые осенние листья, и облака, и птицы Симург, и мечты недоучек иезуитского коллегиума.

Карета была роскошной – и грязной. Грязной, как мужицкий кожаный лапоть – поршень. Из-за налипшей грязи нельзя было рассмотреть даже герб на дверках. А кони сытые, резвые… Жижа била фонтаном из-под копыт… Эх, если бы здесь кусты на обочине, да сумерки, да кони немного замедлили… Тогда бы Прантиш прицепился к экипажу, и с помощью святого Франтасия доехал хоть до Каменной Горки. Но было светло, а кучер сердито посматривал по сторонам, как филин в поисках неосторожной мыши. Прантиш тоскливо глядел вслед карете, когда вдруг… Неужто святой Франтасий посодействовал? – кучер, услышав окрик хозяина, натянул вожжи… Карета остановилась. Но мудрый школяр не спешил подбегать – мало ли чего заблагорассудится панам? Может, злобу на ком-либо сорвать захотелось… Известно, шляхтич к шляхтичу должен обращаться «пан-брат», как к равному, независимо – магнат ли ты или «посконный», у которого ни одного холопа не имеется. Но в действительности шитый золотом кунтуш облезлому соболю не ровня. С братьями Володковичами, что с Радзивиллами водятся, столкнешься не в добрый час, не приведи Господь – сто и одна плеть обеспечены… Не за понюшку табаку, для форсу. А из окошка кареты между тем высунулось усатое лицо путешественника. Лицо красное, усы пшеничные длиннющие, на шапке диамантовый гуз со сливу, и от злости чуть не огнем дышит. Остановился краснолицый взглядом на Прантишевой шапке шляхетской, несуразно со школярской мантией сочетаемой… Золотой сигнет не пропустил, который на Прантишевом пальце поблескивал тускло – недаром шляхтич скорее с голоду сдохнет, чем без знаков своего звания останется. Парень в очередной раз пожалел, что сабли нет. Эх, где ты, сабелька… Пусть черная, не парадная, в ножнах из кожи угря… Без коня тоже плохо, но всегда соврать можно, что проиграл верного дрыганта в карты. А шляхтич без сабли – все одно что голый.

– Эй, ты, гицель! Школяр! Тебе говорю, не луже. Подойди. Фортуну свою лови!

Ага, фортуну… Такой красномордый разве что кулаком в рыло одарит.

Но Прантиш осторожно приблизился, готовый мгновенно отскочить.

– Что, у иезуитов учишься? – скользнул путник взглядом по Прантишевой одежке. – Шляхтич?

– Шляхтич! – гордо ответил Прантиш, положив руку с сигнетом на воображаемую саблю.

– А деньги имеешь, бездельник? Стоять! – рявкнул, заметив, что школяр при неделикатном вопросе о деньгах отпрыгнул на три лужи, а Прантиш в свою очередь заметил самое досадное, что можно увидеть на пустом осеннем большаке – а именно ствол направленного на него пистолета. Тут особо не побегаешь… Да и кучер вон какой грозный, и тоже с пистолетом за кушаком – этот не замедлит по хозяйскому приказу погнаться.

– Ты что, думаешь, пан Агалинский грабить тебя будет? Я продать одну ценную вещь желаю. Ну, хоть какая ломаная полушка имеется?

Прантиш неохотно полез в карман.

– Вот… Шелег…

– Матерь Божая Ченстоховская! Целый шелег! – пистолет затрясся в руке краснолицего – так захохотал. – Слышь, звездочет? Я продам тебя за целый шелег! – добавил он, повернувшись к кому-то в карете.

Потом снова спросил у путника:

– Как тебя зовут? Имя скажи!

– Прантиш Вырвич, славного рода Вырвичей из Подневодья, герба «Гиппоцентавр»!

– Пусть будет Вырвич… Записывай… – последнее снова было сказано к неизвестному в карете.

Прантиш тоскливо поглядывал по сторонам, высматривая спасение. Вдруг дверка с заляпанным грязью гербом распахнулась, и князь Агалинский выволок из кареты тощего немолодого типуса в длинной черной одеже, похожей на мантию преподавателя коллегиума, с бритым по немецкому обычаю лицом. Мужчина посматривал колючими темными глазами из-под отросших черных лохм таким ненавистным взглядом, что Прантишу показалось – сейчас услышит привычный окрик: «Это самый ленивый студиозус от Тибра до Борисфена! Березовых розг ему…» Между тем пан Агалинский могучей рукой едва не оторвал за загривок типуса от земли, хоть тот был выше его на полголовы, и толкнул в грязь, просто под ноги школяру.

– Давай шелег, сударь!

Прантиш протянул на ладони свою последнюю монетку… Агалинский взял ее двумя пальцами:

– Вот! Небо свидетель, слово шляхтича: с этой поры мерзавец Бутримус принадлежит тебе, делай с ним, что хочешь, – и полез назад в карету, насмешливо выкрикивая на прощание. – Вот где счастье, парень, привалило! Это ученый муж, алхимик. Он тебе золота наварит – засыплешься! Не забывай только бока ему подправлять дубиной, чернокнижнику проклятому!

Из кареты просто в лицо Прантишу вылетел бумажный свиток, тот еле успел его поймать.

Кучер тоже подарил на прощание ошалелому Прантишу очень неприятную ухмылку, дернул вожжи…