Пригласив гостя присесть, старик, будто потеряв внутренний стержень, сам тяжело шатнулся к креслу, с силой опираясь на трость, и с облегченным вздохом повалился на багровый плюш. Чуть-чуть поерзав, маркиз растекся на своем «троне» аморфной массой, уткнулся острым подбородком в грудь и, зябко потирая, вытянул тощие ноги поближе к огню. Дождавшись, пока гость сядет, бывший полковник заговорил.

– Получив ваше письмо, мэтр, я не знал, что и делать, – сухощавые пальцы жадно схватили сигару, долго и неумело старик прикуривал от свечи, стоявшей там же на столе. – Послать вас, дождаться пока приедете и посадить под стражу, нанять убийцу, просто вежливо отказать. Мало кому приятно, когда его тыкают в морду старыми скелетами.

«Эх ты, дряхлая развалина…» Иоганн вполглаза наблюдал за тем, как старик курит и удушливо, с хаканьем, кашляет. В основном же его внимание занимал портрет могучего рыцаря – какого-то предка семейства, изображенного в полной амуниции с большой живостью. Ван Роттенхерц давно приучился никогда не смотреть на огонь, он ослепляет. «Надеюсь, до того, как я превращусь в такую же развалину, какой-нибудь мантикор сделает мне одолжение и оторвет мне голову».

– Но вы, похоже, пошли по наиболее разумному пути, герр де Люмино, – вежливо отозвался гость вслух, разливая коньяк по глубоким мельхиоровым штофам.

– А черт его знает, чем могла бы оказаться эта дрянь, стояла себе много лет в буфете, никого не трогала, – маркиз сухо засмеялся. – Если и гадила, то незаметно. А тут, на тебе, оказывается древний, опасный артефакт. Знал ведь, что батюшка мой, пекло ему погорячей, вел темные игры. Но успел отдать Единому душу до того, как кубок этот ваш использовал. Или скорый запрос от вашей инквизиции, прям следом за подарочком, его напугал.

– Этот подарочек, – серьезно, игнорируя смех собеседника, повел беседу алмарец, глядя на кашель и сдавленный смех старца, сигар ему расхотелось, – называется «Кубок кровавой луны» и слава Единому, что ваш предок его не опробовал, неизвестно к каким результатам привел бы эксперимент. Это одно из самых гнусных изобретений моего дорогого родителя, и, надеюсь, в пекле ему холодно и одиноко. Если его не трогали и не использовали, почему все ваши домочадцы в такой тревоге, почему мне ничего о нем не сказали за обедом? Я ощущаю зловещую недосказанность в нашей беседе.

– Охотник! Сыщик! Гончая! – восхитился старый маркиз. – И верно, друг мой, мы без особой охоты ждали вашего визита, хотели вернуть безделушку и выгнать восвояси.

– Но не выгоняете, – обращение "друг" от этой развалины покоробило Иоганна, своих друзей он знал, любил и мог пересчитать по пальцам одной руки. – Значит, что-то изменилось.

– Дааа, – прохрипел Огюст Жером, закашлялся очередным сгустком дыма, выплюнул на дорогой хмааларский ковер комок мокроты с кровью и продолжил. – Изменилось. Изменилось, – сухой кулак нервно бухнул в подлокотник кресла, – мать его!

Вежливо пережидая приступ праведной ярости, Иоганн молчал. Молчал и рассматривал собеседника: старый, сухой, больной и сломанный, старик хранил в душе память прошлых побед и тлеющий уголек былой отваги в сердце. «Неужели и я стану таким? Грустный каламбур».

– Как вам наша семья? – внезапно сменив тон, бывший полковник уставился в глаза собеседника, столкнувшись с ровным и холодным взглядом алмарца.

– Я нашел всех весьма милыми, – пожал плечами охотник на монстров.

– МИЛЫМИ! Милыми, разорви меня Крахот! – возопил старик, призывая к извращенным играм владыку преисподней. – Я вижу, мэтр, вы уже успели взглянуть на портрет. Знаете, кто это? Это Луи де Люмино, мой.. Слышите! Мой славный предок, а также, по какому-то недоразумению, предок моего сына и его непутевого отпрыска. Прижитого не иначе как с портовой блядью! Знаете, кем был Луи? И десятки его потомков? Он был кругоносцем! Он отвоевывал с верным клинком в руке и верой в сердце Царство Единого! Там, на горячих берегах черного Хмаалара, он побеждал неверных. Его потомки?! Мы воевали в колониях, воевали тут, в метрополии. На Поясе Свободы. На Дракии. Везде! На суше и на море. Длинная вереница великих воинов, ближайших сподвижников и братьев герцога Люзона! А теперь потомков этих великих людей находят милыми. Может, ваш артефакт постарался? Не думаю.

– Артефакт не мой, – бесстрастно ответил алмарец. – Не понимаю, к чему вы клоните.

Маркиз откинулся на кресле, все глубже погружаясь в его мягкие объятья, он тяжело дышал, на голове в старческих пятнах выступил крупный пот. Затем он затянулся сигарой, собрался с мыслями и вновь повернул голову к собеседнику.

– Знаете, зачем живут старики? – снова сменил тему де Люмино.

– Это философский вопрос, а я презираю философию, – довольно споро откликнулся охотник. «Воистину, лучше смерть, чем дряхлая бездеятельная старость, лелеющая прошлые победы».

– Они живут, мой друг, – маркизу, похоже, доставляло удовольствие следить за кривящимся лицом собеседника, – либо назло, либо для кого-то. Назло я жил, пока был полковником. Назло врагам, смерти, бесчестью. Теперь это в прошлом. Теперь я живу ради. Ради этого дома, его хрупкой надежды возродить былую славу, ради моих бестолковых детей и бесполезных внуков.

– Мне кажется, – ван Роттенхерц пригубил коньяк, – мы очень удалились от темы.

– Думаете, я глупый, бесполезный старик? – смех Огюста походил на клекот старого грифа. – Нет. Сейчас мы подошли к сути. Вы видели не всех членов моего кастрированного семейства. Есть еще один. Тот, ради которого я живу. Тот, который семь дней назад выпил воды из кладбищенского колодца, наверное, на спор. Воду он пил из вашего проклятущего кубка. Его зовут Луи. Он моя последняя надежда.

Раздался скрип и скрежет, тяжелое кресло, которое слуги приносили в этот зал вчетвером, проскользило полметра по полу, прорвав ковер и скребя по наборному паркету. Ногу Иоганна скрутило резкой болью, но он не обратил внимания.

– Ведите! – охотник был готов вырвать собеседника из кресла и волочь за шкирку силой, столько времени ушло впустую.

Коридоры, залы, коридоры, лестницы, позади следует старый маркиз. Он что-то лепечет, мешая охотнику думать, зудит на грани слуха, как мерзкий трупный москит, мешая готовиться к встрече со злом. К встрече с прошлым.

– Он славный малый, – Огюст идет невероятно медленно, его рука дрожит, как парус на плохом ветру, – он наша надежда. С самого детства я понял – наша кость. Обожает собак, охоту, отменно лазает по деревьям, стреляет, много читает. Золото! Густая кровь.

«Злодеями не рождаются, отец, ими становятся, – Иоганн злится, ступени мелькают слишком медленно, нога невообразимо болит, он все сильнее, подражая старику впереди, опирается на трость, но грифон держит надежно. – Ты решил забрать то, что тебе не принадлежит. Детскую душу, невинную, без той гнили, что развратила тебя, заговорщик, сын демонолога».

– Пусть он выживет! Он возродит наш род. Даже когда на свет лез, мать чуть наизнанку не вывернул, она так орала, кокетка чопорная. Ему всего двенадцать, а силы как в шестнадцатилетнем, и стать, и лицом весь в предка. Мы потому его и назвали Луи. В честь предка! А фехтует как!

«Ты его не получишь».

Карл Луи де Люмино лежал на кровати в своей просторной детской. Как успел пояснить маркиз, шесть дней назад ребенок выпил из кубка воды и впал в кому. Или подобие транса. Беззащитный мальчонка лет двенадцати, облаченный в измятую пижаму, лежал посреди вороха простыней, подушек и одеял. Он метался, то бредил, то замирал. Когда замирал, становилось особенно жутко. На благородном, уже мужественном, несмотря на юный возраст, лице появлялось выражение, говорившее о скорби и борьбе. Будто из последних сил, разметавшийся на пухлой перине, в комнате, заполненной игрушечным и настоящим оружием, доспехами и книгами, юный воин старался победить зло в себе. Он, напряженный и сосредоточенный, собрав остатки беспамятной воли в кулак, стоял против тьмы, не давая мертвой руке давно сожженного чернокнижника дотянуться до себя из болота прошлого.