…Поддерживаемый под руки двумя дружинниками, в поруб медленно ввалился грузный рослый князь Юрий. По лицу Ивана скользнула искорка изумления. Впрочем, она тотчас угасла, уступив место привычному безразличию.

От князя Юрия исходил сильный запах хмельного. Уставившись на Ивана, Юрий грозным раскатистым басом проревел:

– Что, ворог, коромольник! Невест чужих, стало быть, портишь! Вот оно как! Но ничего! Посидишь, соколик ясный, в клетке! – Он злобно расхохотался. – Требует тя стрый твой, Владимир Галицкий! Просит выдать тя ему на расправу! Что молчишь?! Вот думаю, смекаю: а стоит ли?! Али лучше уж тут те сдохнуть?!

Долгорукий замолчал. Он долго стоял посреди поруба, уперев руки в бока, косо, с хитроватым прищуром посматривал на своих дружинников, на Ивана, всё такого же равнодушного к своей судьбе. Наконец, махнул десницей:

– А, чёрт с тобою! Сиди покудова, а тамо поглядим ещё!

Он ожидал, что узник бросится перед ним на колени, будет молить не выдавать его жестокому Владимирке, умоется слезами, и тогда бы Долгорукий проявил милость и простил бы его, вывел из поруба, послал на войну против Изяслава. А после… на войне бывает всякое. Ни к чему суздальскому князю, в конце концов, ссориться с галицким, они – друзья и близкие родичи… Случайная стрела, невзначай брошенная сулица[67]. Мало ли что может створиться. Зато его, Юрия, будут хвалить за милосердие и справедливость.

Но Иван молчал, чем немало удивил и разгневал Долгорукого.

Ругнувшись, суздальский князь так же медленно, тяжело дыша, полез наверх. За ним вслед, звеня бронями, поднялись дружинники.

Опять окружили несчастного узника тишина, тьма и неизвестность.

Семьюнко торопился, стегал половецкой нагайкой гнедого конька, ударял ему боднями в бока. Клубилась из-под копыт густая пыль, майское солнце не ласкало, а жарило незадачливого путника своими обжигающими копьями-лучами. Пот бисером катился по взмокшему челу. Позади остался Перемышль с его соляными складами и амбарами, разбросанными возле речных вымолов[68]. Семьюнко по броду пересёк стремительный извилистый Сан и окунулся в прохладу зелёного букового перелеска. Стройными цепочками потянулись перед глазами холмы с обрывистыми склонами, поросшие буйной зеленью. В чисто вымытом небе пели жаворонки, в выси зависали, махая крылышками, кобчики.

Семьюнко огляделся по сторонам, придержал конька, осторожно, перейдя на шаг, выехал из леска на обдуваемый тёплым ветром простор. Стал медленно взбираться на крутой холм. Вниз струями посыпался сухой песок.

«Где-то тут стан угорский». – Семьюнко остановился на вершине холма, на самом косогоре, приложил ладонь к челу, снова стал осматриваться вокруг.

У самого окоёма[69] на полуночной стороне сверкнул под солнцем булат. Зоркий глаз отрока различил фигуры воинов в панцирных бронях и белые шатры, почти сливающиеся с маленькими белоснежными облачками. Он пустил конька рысью и промчался по твёрдому выложенному из бука мостку через густо поросшую орешником балку, на дне которой гневно журчала на камнях узенькая речушка, вся в белом пенном крошеве.

Громкий оклик заставил Семьюнку вздыбить коня. Два угра в пластинчатых доспехах, блестящих на солнце, с копьями наперевес спешили ему навстречу.

– Кто есть?! Куда идти?! – посыпались вопросы на ломаном русском языке.

– Грамоту везу. Епископу Кукнишу.

Семьюнко развязал суму и потряс зажатой в деснице грамотой с серебряной княжеской печатью.

Стражи велели ему сойти с коня.

– Доложим, – сказал резким неприятным голосом один из них, худощавый смуглый ратник с тонкими и длинными загнутыми книзу усами.

Из-за холма показались ещё четверо угров. Подозрительно посматривая на незнакомого человека в кафтане русского покроя, под которым виднелись кольца кольчуги, они обступили Семьюнку со всех сторон. Грозно щетинились острые длинные копья.

Худощавый побежал в сторону лагеря. Спустя короткое время он вернулся и приказал отроку следовать за собой. Двое угров остались у мостка, остальные направились с Семьюнкой.

Вскоре отрок очутился в просторном белом шатре, на ткани которого были золотом вышиты большие латинские кресты-крыжи. Епископ Кукниш, облачённый в лилового цвета сутану, с гладко выбритым лицом и тонзурой на голове, сидел в высоком кресле и перебирал пальцами чётки. Полное розовощёкое лицо его дышало достатком и сытостью, маленькие карие глазки неприятно скользили, словно тщательно ощупывая собеседника.

За спиной Кукниша висели тяжёлые латы и шлем с забралом, украшенный алым пушистым пером. Крест и меч шли по жизни рядом, мир сменялся войной, ратная страда – полевыми работами. Латинский же бискуп[70] сочетал в одном лице монаха и воина. Такое было не редкостью в те времена на Западе.

– Кто ты? – осведомился Кукниш, хмуро сведя густые смоляные брови.

Он говорил по-русски, и довольно чисто.

– С грамотой к тебе, святой отец. Князь Володимирко просит тебя, о благочестивый господин, принять его послание и щедрые дары. Со скорбью узнал наш князь о том, что король угров готовится воевать его землю, вняв совету недостойного киевского князя Изяслава.

– Вот оно что, – медленно, растягивая слова, проговорил Кукниш. – Дары… В другой час я бы посодействовал миру. Но ныне… – Он сокрушённо покачал головой. – Очень жаль мне, но король пребывает в сильном гневе. В прошлое лето, да будет тебе известно, князь Владимирко уничтожил под Сапоговом наш отряд, шедший на подмогу князю Изяславу. Коварно, предательски, под покровом ночной темноты его ратники изрубили наших воинов до последнего человека. По этой причине, гонец, я даже не рискну подойти к его величеству с предложением мира. Хотя, не скрою, очень бы хотел наступлению тишины и благодати.

«Ещё бы! Небось, уразумел, что не пустой я приехал. Видал, верно, торока, рухлядью[71] набитые», – тщательно скрывая в усах презрительную ухмылку, думал Семьюнко.

Да, каша заваривалась густая. Отрок стоял перед епископом, соображая, как ему лучше поступить.

– Битвы не избежать, – продолжал тем часом Кукниш. – К тому же князь Изяслав уже на подходе к нашему лагерю. С ним его старший сын, Мстислав. Он ещё непримиримей настроен.

– Но какова выгода короля в этом деле? – решился спросить Семьюнко.

– Выгода… – Епископ вздохнул. – Если бы всё мерилось выгодой! Золотом, уделами… Нет здесь никакой выгоды. Король Геза – рыцарь, и верен данным князю Изяславу клятвенным обещаниям. И потом, сильное влияние на короля имеет королева Фружина. Не забывай, что она – сводная сестра князя Изяслава.

– Но ведь у державы угров есть свои враги. И с ними нельзя будет поладить так, как с нашим князем, – с наигранным недоумением промолвил Семьюнко.

– Ты говоришь о Ромее. Ты прав. – Кукниш опять вздохнул. – Но король очень уж зол на вашего Владимирка. Нет, отрок, войны не остановить… Пока не остановить. Думаю, ты меня понял.

Он хитровато улыбнулся, сверля собеседника прищуренным взглядом своих пронзительных карих глаз.

Семьюнко молча кивнул.

Приложив десницу к груди, он низко поклонился епископу. Кукниш стал, медленно разворачивая, вчитываться в грамоту, чуть заметно кивал головой, снова горестно вздыхал.

– Попробуем что-нибудь сделать. Но, повторяю, не теперь. И, разумеется, если князь Владимирко окажется достаточно щедр, – наконец произнёс он. – Пока же я пошлю к нему одного своего каноника. А ты останешься здесь. И знай: у меня надёжная охрана…

«Пугает или успокаивает?» – Семьюнко уставился на епископа с немым вопросом.

– Люди Изяслава не смогут причинить тебе лиха. Если, конечно, ты будешь осторожен и благоразумен.