– «…поскольку Бог всемилостивый всем грешникам грехи отпускает, так бы мне отпустил и не предал меня в руки врагов моих, Изяслава и сына его. Я же от тяжких ран лежу при смерти и, если Бог изволит меня от сего света взять, чтоб король сына моего Ярослава взял в своё защищение…»
– Князь галицкий лежит на смертном одре?! – изумлённо изогнул седые брови Або. – Это странно. Я видел его целым и невредимым у ворот Перемышля.
– Князь держался, превозмогая боль, сколько мог долго, хотя и был опасно ранен, – отвечал ему Избигнев. – Уже после, в хоромах, силы совсем оставили его.
С трудом юноша сдерживал дрожь в голосе и в руках. Но, кажется, его взволнованная речь убедила бывалого воеводу и архиепископа.
По знаку последнего он продолжил чтение грамоты.
– «…Всем то известно, что отец короля, достославной памяти король Бела, был слеп и многие напасти терпел, но я его моим копьём и моими полками оборонял. За обиду его с поляками я бился. Того ради, воспомянув прежнее, ныне он мне да воздаст, а я вдвойне, когда потребно королю будет, постараюсь воздать, ежели жив буду. А коли помру ныне, сыну своему накажу служить ему защитою верою и правдою».
Гридни положили перед Кукнишем и Або дорогие сосуды, золото, серебро, отрезы ромейской парчи. Избигнев заметил, как лицо Кукниша аж вытянулось от вожделения при виде такого богатства.
– Князь Владимирко даст ещё больше всего этого, если вы, уважаемые, убедите короля Гезу заключить мир, – объявил Избигнев.
…Долго совещались угорские вельможи, долго сомневались, качали головами, но вид злата и парчи сделал своё дело. Они направили стопы к королю и вскоре передали Избигневу, что король Геза сам хочет его видеть.
В изумрудного цвета жупане ипрского сукна, в парчовой шапке, увенчанной изображением золотой зубчатой короны, Геза при виде посла нетерпеливо вскочил с раскладного стульца.
– Твой князь вправду так сильно болен? – Чёрные глаза-буравчики короля скользили по лицу смущённого Избигнева. – Или он опять всё врёт, как бывало не раз?!
– Он правда болен, государь, – по-угорски отвечал, краснея, Избигнев.
– Что же ты прячешь от меня свой взор, посол?! – допытывался Геза. – Скрываешь тёмные мысли?! Почему я должен верить этой грамоте?!
Он потряс харатейным свитком.
– Мой князь хочет мира, – теперь уже без обмана твёрдо сказал Избигнев и прямо добавил, думая рассеять недовольство и сомнения Гезы. – Да извинит меня король. Мне впервые выпала такая честь – быть послом к правителю столь могучей державы, отсюда моя робость.
– Посол говорит правду, ваше величество, – поспешил встать на его сторону Кукниш. – Этот человек не обманывает нас. Он слишком молод и прям. Поверьте, я знаю людей.
– А я бы не верил этому проходимцу! – вскочил с кошм весь разодетый в красочные цветастые одежды молодой барон Фаркаш. В руке он держал шелом с перьями. – Князь Владимирко в очередной раз изрыгает ложь! А тебя… – Он указал в сторону Избигнева. – Я вызываю на поединок. Пусть меч рассудит, чья правда!
– Да будет тебе известно, что особа посла неприкосновенна, – недовольно изрёк Кукниш. – Полагаю, здесь не место для обсуждения рыцарских поединков.
– Под Сапоговом этот пёс Владимирко погубил моего брата! – выкрикнул Фаркаш.
Избигнев вдруг вспыхнул. Прошла, исчезла мгновения назад владевшая им робость. Прямо и твёрдо смотря на короля, он резко вымолвил:
– Негоже мне подвергаться здесь унижениям. И слышать гадости о своём князе я здесь не намерен. Прошу, государь, унять пыл своего подданного.
Он повернулся, собираясь покинуть королевский шатёр.
– Постой! – окликнул его Геза. – Мы подумаем над предложением князя Владимирка. Вреда же тебе никто не причинит. На этом моё королевское слово. Теперь ты можешь идти. В нужный час я тебя призову.
Едва за Избигневом опустилась пола шатра, Геза крикнул Фаркашу:
– Не сметь задевать посла!
Он опустился на стулец, насупил тонкие вытянутые в стрелки брови, уставился на Або:
– Твоё предложение, воевода. Как нам поступить?
Або ответил уклончиво:
– Боюсь, если ты, государь, отдашь просящего тебя о милости князя галицкого в руки врага его, это будет умалением твоего достоинства. Стыд будет тебе от всех государей.
– Ты что скажешь? – обратился король к полнолицему барону Ласло.
– Полагаю, что мы достаточно помогли князю Изяславу.
– Каково твоё слово, Белуш? – повернул король голову в сторону хорватского бана.
– Меня беспокоит император ромеев Мануил. Сей молодой хищник – враг гораздо более опасный, чем галицкий князь.
– Ясно, – король всё сильнее хмурился. Он понимал, что, несмотря на нынешнюю победу, цели своей союзники не достигли. Владимирко не уничтожен, хотя, кажется, его можно привести к покорности. Об этом Геза собирался утром говорить с Изяславом.
Пока же он обратился к Кукнишу.
– Что думаешь ты, архиепископ? – осведомился он.
– Князь Изяслав – наш союзник, мы пришли оказать ему помощь. Твои воины, государь, бились не за страх, а за совесть, выказав храбрость и упорство в часы тяжкой сечи, – начал издалека Кукниш. – Но подумай так, светлый король. Лучше для нас, мадьяр, что у русских много князей. Они ослабляют друг друга, воюют между собой, нам не вредят, и нам нет причин их бояться. Но если Изяслав станет слишком силён…
Король решительным жестом с раздражением оборвал льющуюся сладким мёдом речь архиепископа.
– Мне ясно ваше мнение, доблестные мужи, – сказал он. – Утром я буду иметь встречу с князем Изяславом. Я не могу отвергнуть мольбы кающегося и нуждающегося в прощении.
…Среди ночи в лагерь Изяслава помчался скорый королевский гонец.
Глава 9
Семьюнко метался из угла в угол просторного шатра. Издали ушей его достигал шум сражения. Но едва стоило высунуть из-за войлочного полога голову, как тотчас оказывался рядом оружный[109] страж и закрывал весь обзор. Приходилось со вздохом возвращаться в опостылевший шатёр и бессильно падать на кошмы.
Уже вечером явился знакомый худощавый угр и коротко оповестил Семьюнку о битве и поражении Владимирки.
«Значит, князь укрылся в Перемышле. Как же там мои… – Мысли Семьюнки были об упрятанных на соляном складе ценностях. – Не добрались бы сии разбойники до сребра, до злата моего. Нечего мне тут сидеть, в стане угорском. Как стемнеет, бежать надобно, проверить, цело ли добро, да в Галич смываться поскорее. Коня бы своего токмо сыскать».
С нетерпением ждал Семьюнко наступления ночи. Слышно было, как угорские ратники возвращались в лагерь. Вблизи шатров загорелись костры, до Семьюнки доносился запах жареного мяса. Пировали, как обычно, шумно, вокруг костров раздавались пьяные крики, звенели чаши и оружие.
«Напьются, охрану ослабят», – решил Семьюнко. Вскоре он проверил свою догадку и с радостью обнаружил, что стража у полога нет. Тогда он осторожно выбрался из шатра и, никем не замечаемый, стал, озираясь по сторонам, медленно спускаться к берегу реки. Ночную тьму прорезали яркие огни костров, за рекой под Перемышлем тоже горели огни, виден был участок крепостной стены, на забороле[110] которой чадили смоляные факелы.
Город надо было обойти стороной, пробраться к складам, а оттуда держать путь в сторону Галича. Только бы стражи не хватились, не подняли тревогу.
Семьюнко добрался до своего коня, оглядел торока, усмехнулся горько. Как он и полагал, торока были пусты. Семьюнко тихо ругнулся, недобрым словом вспомнив епископа.
«Что тать[111], ничем не отличен. Лишь бы злата поболе. Тож, служитель Христов! Хоть кольчугу не забрал, и на том спасибо».
Ведя в поводу коня, отрок спустился к реке. На дороге попались ему два подвыпивших угра.
– Русс, да?! Из дружины Изяслава?! – воскликнул один из них на ломаной русской мове. – Храбро вы сегодня бились! Пойдём, нальём тебе вина! Отметим победу! Хорошее вино, настоящее мадьярское белое!