– Да всё то не к спеху. Нощь на дворе. Пойдём, княже мой возлюбленный, в ложницу.

Владимирко, как лёг в постель, так тотчас и захрапел. Млава, полежав немного, бесшумно поднялась и метнулась со свечой в руке в коридор. Шла осторожно, оглядываясь по сторонам. На пороге гридницы молодой Коснятин Серославич тушил свечи в огромном семисвечнике на стене.

– Пойдём со мной, отроче.

Нежные женские руки обхватили оробевшего боярчонка. Млава настойчиво потянула его за собой в темноту.

Часы до рассвета они провели в крохотной каморе на верхнем жиле. Уже под утро Млава засобиралась, ласково шепнув Коснятину:

– Чтоб князь не прознал, пойду. Вот тебе ключ от сей каморы. Заутре приходи. Сладко с тобою. Ну, прощай, мальчик мой. – Она потрепала его по щеке. – И помни: я доброты не забываю.

Она задорно хихикнула и, шурша дорогим платьем, скрылась за дверями.

Коснятин начал медленно одеваться. Голова болела после бессонной ночи. Он раздумывал, стоит ли приходить сюда ещё, или лучше остеречься. Вдруг кто что проведает, скажет князю.

Впрочем, днём сомнения воеводского сына разрешились сами собой. Князь вызвал его к себе, протянул грамоту и властно приказал:

– Даю тебе, Коснятин, двоих гридней в помощь. Выбери на конюшне добрых коней. Скачи в Суздаль, к свату моему, князю Юрию. Передай на словах: пора ему выступать на Киев. Настал час удобный. Да, и Изяславовых людей на пути берегись. Гридней даю тебе опытных, каждую тропку на Руси знают. Так что скачи, и не мешкай. Дела того требуют.

Коснятин сжимал в руке свиток с серебряной печатью, кланялся князю в пояс, пятился к двери.

На душе у него наступило даже некоторое облегчение. Казалось, уж проще мчаться через всю Русь в далёкий Суздаль, чем рисковать головой в объятиях княжеской полюбовницы.

Сын воеводы не догадывался, что как раз Млава и предложила князю именно его послать к Долгорукому.

Старик Нехемия дело своё знал. Вместе с Избигневом пришёл он поутру в княжеские хоромы, пошептался на сенях с дворским[133], затем подозвал жестом застывшего в ожидании у дверей отрока, молвил дворскому:

– Вот Ивана Халдеевича сын. Ты, боярин, помоги ему. В накладе не останешься.

Нехемия быстро исчез, словно растворился в воздухе. Дворский же провёл Избигнева вверх по лестнице на третий, самый верхний ярус хором.

Так очутился Избигнев в княжеской палате.

На стене красовались раскидистые лосиные рога и майоликовый[134] щит, рядом висела длинная алебарда с окрашенной в красный цвет рукоятью. Другую стену покрывал персидский ковёр. Лавки были обиты рытым[135] бархатом.

На одной из них сидел княжич Ярослав.

– Садись, отроче, – указал он на лавку напротив. – Стало быть, Ивана Халдеевича ты сын младший. Ты и на Сане был, в сече рубился? И на переговоры ездил? К королю Гезе? Так в грамотице твоего отца писано.

– Всё верно, княжич. Вот, отец меня к тебе отправил.

Избигнев смущённо развёл руками.

– И правильно сделал. Преданные и умные слуги любому князю нужны. Жаль, отец мой окружил себя одними подхалимами. А тем лишь бы пиры учинять да сребро из княжьих рук получать, да гривны воеводские.

Ярослав и Избигнев смотрели друг на друга, словно примеривались. Видно, понравился княжичу отрок. Да и Ярослав, улыбчивый, спокойный, внимательный, мягкий с виду, сразу пришёлся Избигневу по душе.

Говорил он прямо, открыто:

– Не по нраву мне, что не хочет отец отдавать Изяславу городки. Как бы новой войны не вышло. Нынче послал он людей ко князю Юрию в Суздаль, а сам рати готовит на Киев. Вот так. Опередить хочет Изяслава. Может, оно бы и правильно было, да не верю я в тестя моего. Медлителен он, излиха веселью, пьянству и блуду подвержен. Так вот, Избигнев. Ты вот мне отмолви, как думаешь, прав ли мой отец?

– Если бы князь Юрий на Киев пошёл, и вборзе, тогда да, верно князь Владимирко деет. А если нет… – Избигнев развёл руками. – Для чего тогда договор учиняли?

– Вот то-то же, – вздохнул Ярослав.

В дверь палаты просунулась рыжая голова Семьюнки.

– Чего сидеть тут, киснуть, Ярославе. Лето на дворе, солнце светит. Айда на Гнилую Липу. Искупаемся, рыбки нажарим. Может, девок каких сыщем. Дело молодое. И отрока сего, – он подмигнул Избигневу, – с собой бери!

– И вправду. Подождут дела, – княжич решительно поднялся с лавки. – Пойдём, Избигнев.

…На вымоле у берега Луквы они забрались в небольшую лодку. Под дружными взмахами вёсел утлое рыбачье судёнышко стремительно понеслось через быстрый Днестр. Сильное течение относило его вниз, как раз к устью Гнилой Липы.

Солнце палило нещадно, из-под войлочных шапок градом катился пот. Вода искрилась, отливала яркой голубизной. Далеко, за противоположным правым берегом серебрились свинцовые маковки галицких церквей.

Днестр бурлил, шумел на перекатах, бил волной в борта, грозился перевернуть лодку, но Семьюнко и Ярослав своё дело знали. Не один раз плавали они в здешних водах, ведали, где на Днестре опасные водовороты, где омуты топкие, а где на камни подводные можно невзначай налететь.

– Правее держи! Вот сюда! – указывал рыжеволосый молодец Избигневу. – Так! Молодцом!

– Сейчас со стреженя сойдём, там легче будет, – оборачиваясь, говорил сидевший впереди княжич. – Вон уже и Гнилая Липа.

После довольно долгого качания на волнах лодка уткнулась носом в песчаный берег.

У реки зеленели толстоствольные липы, кое-где меж ними выглядывал стройный граб. Щебетали птицы. Ощущение было такое, что они очутились в раю. Избигневу после унылых свиноградских болот всё здесь было в диковинку, он зачарованно глядел по сторонам.

Вместе с Семьюнкой они принесли хворосту, развели костёр, острогою наловили немного мелкой рыбы.

– Её здесь хоть руками лови, – говорил Ярослав.

Семьюнко достал из лодки заранее припасённый котелок. Вскоре закипела в нём наваристая ушица.

Трое молодых людей сидели допоздна у костра, хлебали ароматное варево, вели откровенные разговоры обо всём, что придёт в голову.

Три человека, три в недалёком будущем державных мужа, от которых во многом зависела судьба Червонной Руси. Пока они ничего этого не знали, им хотелось быть сейчас просто молодыми людьми, радоваться ясному солнечному дню, тихому тёплому вечеру и вкусной ухе.

Увы, немного ждёт их впереди таких спокойных вечеров.

Весь пропитанный пылью дорог, пропахший духом лесных вятичских[136] дебрей, молодой Коснятин Серославич возвратился в Галич на исходе лета. Говорил на совете у Владимирки, рассказывал, бросая короткие отрывистые фразы:

– Князь суздальский Юрий Владимирыч… собрал рати на Киев… Союз заключил с рязанскими и муромскими князьями… вошёл в землю вятичей… С ним и половцев немало идёт… Которые меж Волгою и Доном кочуют… Пошёл далее князь Юрий на Мценск, на Вщиж да на Глухов… Оттуда я к тебе, княже Владимирко, поскакал вборзе. О сём велено тебе передать.

Получив добрую весть, Владимирко решительно ударил руками по подлокотникам стольца и, вскочив, объявил боярам:

– Сей же час рати готовлю. Прямо на Киев иду, покуда Изяслав не ждёт. Обложим его с князем Юрием, яко медведя в берлоге!

Он ободрился, отошёл от недавнего поражения под Перемышлем, чуял свою силу, предвкушал скорый успех.

Напрасно некоторые бояре остерегали его, отговаривали от войны.

– Обожди. Лиха бы не было, – качал седой головой старый Гарбуз.

На сей раз сторону его принял Домажир, обеспокоенный судьбой Шумска, в котором посадничал его сын Иван.

Сомневался в верности княжьего решения также опытный воевода Тудор.

Прочие поддержали князя.