Нет, Марципан не в силах был вспоминать дальше. Он зажмурился и начал считать до ста, чтобы уснуть. И уснул. Крепко, без снов.

Проснулся он от знакомых звуков. Соседский пёс, глупый дворняг по имени Вулкан, скулил и скрёбся на его крыльце. Не успев ещё толком открыть глаза, Марципан услышал зычный тенор соседа, режиссёра Юрия Комаровского.

– Сергеич! А Сергеич?! Ты дома? Замолчи, Вулкаша! – прикрикнул он на пса. – Я знаю, ты дома. Чего же не встаёшь? День уже. Если не в духе, так и скажи. Если заболел, вместе полечимся. Отзовись, Сергеич, а то я обижусь навек. – Комаровский всегда мыслил и говорил большими масштабами.

Пёс разразился заливистым лаем, а его хозяин обежал дом и сквозь тонкие прорези внутренних ставен пытался увидеть что-нибудь в темноте комнат.

Марципан разозлился. Соседа он не учёл. Комаровский, как все алкаши, был назойлив до отвращения. К тому же он был типичным мазилой, неудачником, вчистую проигравшим свою судьбу. Когда-то он подавал надежды, даже снял один фильм, про героического кобеля Вулкана. Потом года три ошивался в кабинетах Мосфильма, надеясь получить новую постановку, увлечь пузатых мэтров своими идеями, тряс листками заявок, хватал за рукава нужных людей, мотался по коридорам, курил на лестницах. И сдался. Отступил. Пошёл вторым режиссёром. Временно, на одну картину, потом на вторую, на третью…

– Сергеич! Имей совесть, открой! Я ведь знаю, что ты приехал! – продолжал взывать Комаровский. Вулкан истошно подвывал своему хозяину.

Марципан накрыл голову одеялом. Он надеялся, что сосед уберётся восвояси. Но тот и не думал уходить. Он был упорен. Особенно в мелочах. В главном легко сдавался и шёл на попятный. Проработав всю жизнь «на подхвате», Комаровский не оставил своих амбиций. Но с годами изображать то ли борца с режимом, то ли второго Тарковского, затоптанного завистниками, становилось все труднее. Он исхудал, пожелтел, просмолился от сигарет, пропитался их дымом, и выболтал, обесценил то немногое, что имелось в его душе и мозгах, что дано было ему от природы. Свой, пусть маленький, но талант. Комаровский и Марципан были ровесниками и оба не у дел. Но режиссёру жилось тяжелее. Менее талантливые, но более удачливые коллеги предпочитали брать себе в помощники молодых, быстроногих и улыбчиво-льстивых, у которых всё ещё впереди. Стареющий желчный честолюбец и выпивоха, был бы им, как бельмо в глазу.

У Комаровского тоже не было семьи. Круглый год режиссёр жил на даче, которую отсудил при разводе с женой. Летом дачу сдавал, а сам на время перебирался в сарай. Зиму проводил в доме. Топил печку, читал книги, лёжа на старой тахте, накрытой пыльным клетчатым пледом, пил и рассказывал псу Вулкану о своих творческих планах. Денег, полученных от дачников, ему хватало на выпивку и скромный паёк. Когда бывало совсем туго, он выкатывал из гаража старенькую «Ладу» и отправлялся в город, «бомбить», и возвращался нещадно излупцованный конкурентами.

Марципан относился к Комаровскому снисходительно. Звал его Юрочкой, «режиссёрчиком» или «режиссёрушкой». И очень редко, под хорошее настроение, «Мальчишом». Проведя большую часть жизни в киношной среде, поварившись в ней, Марципан пришёл к выводу, что нельзя поспешно ставить крест ни на ком из коллег. Пока творческий человек жив, он может ещё не раз всех удивить. Но в Комаровского он уже не верил. Когда-то, в молодые годы, режиссёрушка мечтал снять фильм, по мотивам «Фауста» Гёте. О том, как человек возжелал стать великим и продал душу дьяволу. Он говорил, что перенёс бы действие в наше время, в современную Москву. Надеялся, что Миллер согласится сняться в роли Мефистофеля. Но время шло, Гриша умер, и Комаровский перестал говорить на эту тему. Похоже, смирился с тем, что его Фауст никогда не будет снят.

– Так откроешь или нет?! – возопил сосед. – В последний раз спрашиваю?!

Марципан чертыхнулся, встал, завернулся в одеяло и пошёл открывать, бормоча себе под нос проклятия.

– Иду, дорогой, иду! – крикнул он, вымучено растянув рот в улыбке, и отодвинул щеколду. – Заспался, извини Юрочка, не слышал, как ты пришёл.

– Ну, слава богу! – облегчённо вздохнул Комаровский и слегка приобнял Марципана. – А я уж думал, что дружбе нашей конец. Измельчал, народ, знаешь. Встретишь кого-нибудь из старых приятелей, кинешься к нему, а он морду воротит. Значит, добыл где-то деньги, кино снимает. Или пристроился к курям.

На языке Комаровского, «пристроиться к курям» означало жениться с выгодой, на какой-нибудь бизнесменше, торговке или даже чиновнице. Режиссёр втайне мечтал найти себе богатую жену, взять у неё денег, «запуститься» и осуществить, наконец, все свои замыслы. Но с каждым годом шансы его падали. Он старел, тощал, терял зубы и становился непривлекательным для женского пола. Кроме того, живя в деревне, Комаровский обленился и оборвался. В его гардеробе был всего один костюм чёрного цвета и белая рубашка с серым галстуком в косую полоску. Режиссёр говорил, что бережёт всё это для своих похорон. Летом он ходил в потрёпанных джинсах, клетчатой рубахе с закатанными по локоть рукавами, и сандалетах на босу ногу. Осенью надевал брезентовую куртку и резиновые сапоги. А зимой?.. Зимой Марципан не бывал на даче. На парикмахерской режиссёр экономил. Серые негустые до плеч волосы изредка подстригал сам. Но чаще, просто смачивал их и зачёсывал за уши. В баню Комаровский тоже выбирался нечасто. От него обычно пахло пропотевшей одеждой, а ещё дымом, сеном, дровами и… водкой. Комаровский любил выпить в хорошей компании, под хорошую закуску, но алкашом не был. Он пил, как все. От случая к случаю. Зато дымил, как паровоз. «С лица», Комаровский был костляв, высокого роста, на полголовы выше Марципана, с крупными руками и ногами. На его худом «лошадином» лице сидели бледные выгоревшие глаза и внушительный нос в форме груши. Марципан ничуть не удивился, что режиссёр с утра навеселе и с собой у него непочатая бутылка красного «Каберне». Он велел Комаровскому готовить закуску, а сам пошёл умываться.

Марципан включил бак подогрева воды и посмотрел в зеркало, висевшее над раковиной. Он увидел толстого старика, с мешками под глазами, с опавшими от волнения щеками, насмерть перепуганного и несчастного. «Мерзкий мальчишка, – подумал он, насупясь. – Позволил себе смеяться! Если б не он…»

Марципан отвернул кран и подставил лицо под струю тёплой воды. Закончив омовение, расчесал свои густые мягкие волосы, скрепил их на затылке резинкой, надел махровый банный халат голубого цвета и присоединился к Комаровскому.

Тот уже исследовал содержимое громадного холодильника. Достал и порезал сыр, колбасу и выложил на тарелку корнишоны домашнего засола и не забыл про шоколадные конфеты в праздничной коробке. Марципан любил шоколад и всегда имел его в доме в том или ином виде.

Они выпили по стакану вина, съели по паре бутербродов, похрустели огурчиками, поговорили о политике, о футболе. Потом Комаровский оседлал любимого конька. Стал сетовать на то, что умерло кино Эйзенштейна, Ромма и Шукшина, что нет больше крупных режиссёров, а есть одна мелкота, презирающая всё наше, русское, и рвущаяся в бездуховный Голливуд. Комаровский называл какие-то имена, приводил какие-то факты, возмущался, смеялся, грустил…

Марципан не слушал его. Ему не интересно было мнение неудачника. Одна мысль свербела в его мозгу. В московской квартире, на ковре, лежал труп журналиста, и с ним надо было что-то делать. Пока Комаровский сотрясал воздух, толстяк смотрел на него и раздумывал, можно ли довериться режиссёру. Всё сходилось к тому, что придётся. Не самому же ему возиться с трупом? Ну, вытащит он журналиста из квартиры, а что потом? У него не было машины, а у Комаровского имелась плохонькая «Лада». На ней, при желании, можно было вывезти останки корреспондента в безопасное место. Если режиссёр согласится. Положим, за деньги согласится. Но куда? Куда?..

– Что? – встрепенулся Марципан.

– Я говорю, возьми любой журнал, даже «Овцеводство» или «Лекарственные травы». В каждом номере, на каждой обложке актёрская рожа. И обязательное интервью. Были бы ещё актёры стоящие, а то так, ерунда, однодневки. Снялась обычная второкурсница, шлюшка, в задрипанном сериале, который крутят в дневное время по мелкому каналу и уже – звезда. Разве не бред?