Восьмидесятилетний консьерж, дядя Ваня, знавший Марципана ещё молодым, вышел из застеклённой будки и озабоченно спросил:

– Валентин, это не у тебя жахнуло?

– У меня, – важно кивнул Марципан, изобразив на пухлом лице снисходительную улыбку. – Пустяки. Микроволновая печка взорвалась. Покупал, как японскую, а на деле…

– Нынче держи ухо востро, – поддержал разговор дядя Ваня. – Зазеваешься, сразу китайское дерьмо подсунут. Сам-то далёко?

– Хочу прошвырнуться в Питер. По Эрмитажу соскучился, – Марципан состроил ямочки на щеках. Он твёрдо знал: улыбка при разговоре обязательна. Особенно с простым людом. Она располагает к тебе собеседника и заставляет верить каждому твоему слову. Последнее было ему особенно важно. В неотразимости своей улыбки Марципан не сомневался ни секунды. Он направился к выходу, но дядя Ваня вдруг задержал его:

– Постой, Валентин!

Марципан вздрогнул и вопросительно посмотрел на старика. «Ну, чего тебе ещё?» – говорил его взгляд.

– Парень к тебе давеча приходил. Он, что, ушёл? Я, было, прикорнул чуток, не видел.

– Ну, ты, дядя Ваня, даёшь! – раскатисто засмеялся Марципан. – Давно ушёл! Это был курьер из издательства. Принёс мне правку и откланялся. Я мемуары пишу. Про Гришу Миллера и вообще…

– Проспал, значит, – огорчился консьерж. – А мне ведь спать на посту не положено. Не говори никому, ладно? А то выгонят. Спишут по старости. То и дело грозятся.

– Не бойся, дядя Ваня, не скажу, – успокоил его Марципан. – Работай спокойно. Мы, жильцы, если что за тебя вступимся, в обиду не дадим.

Он вышел на улицу и вздохнул с облегчением. Старик ему поверил.

Был поздний вечер, 12 октября. И хотя темнело рано, воздух был ещё тёплым. Под ногами шуршала опавшая листва. Марципан посмотрел на наручные часы. Они показывали около ноля. Последняя электричка уходила только через час. У него в запасе была уйма времени. Можно было подождать троллейбуса. Но он решил не рисковать. И доехал до Киевского вокзала на такси.

От его дома, по пустой Бережковской набережной, это заняло каких-нибудь десять минут. Глядя на колышущуюся чёрную воду Москвы-реки, Марципан вспомнил, как когда-то, экономя на билете, ходил на Мосфильм от метро пешком. Ему тогда было восемнадцать лет, как тому журналисту. А дяде Ване, наверное, все сорок. Он заведовал собачьим питомником и казался юному провинциалу глубоким стариком. Самой первая должность Марципана на киностудии называлась «охранник с собакой». Работа эта была нелёгкой. Зато сутки через трое. С восьми утра до восьми утра следующего дня. С двухчасовым перерывом на еду и сон.

Собачий питомник находился в глубине громадного города под названием «Мосфильм». Это было небольшоё кирпичное здание, сотрясавшееся изнутри разноголосым лаем. Когда Марципан, неплохо относившийся к собакам, впервые переступил порог питомника, от страха у него подкосились ноги. От входной двери до противоположной стены тянулся узкий проход, по обе стороны которого были клетки с толстыми железными прутьями. Завидев незнакомца, озверевшие от тоски бульдоги, овчарки, лайки, дворняжки кидались на эти прутья, рычали, хрипели, скалились. «Они ничего, просто пугают», – успокоил бледного от страха работника дядя Ваня. Сам он спокойно прогуливался по коридору между клетками, с нежностью поглядывая на своих подопечных. Судьба их казалась Марципану незавидной. Собаки проводили жизнь в скученных тесных клетках, выходя на свободу лишь в трёх случаях: если кого-нибудь на время отбирали в артисты, приспосабливали для охраны территории или списывали по старости «на мыло».

Марципану дали полушубок, валенки и напарника, доброго глупого пса по кличке Рекс, из породы овчарок. Целые сутки они проводили вместе. Пёсик был молодой, ему было всего полгода. Держа его на поводке, юноша должен был ходить с внутренней стороны вдоль высокого бетонного забора, отделявшего Мосфильм от всего остального мира. Рекс рвался вперёд. Марципан с трудом удерживал поводок. Порой ему казалось, что не он главный в их паре. Пёс тащил его вперёд, как мощный катер, а он скользил за ним по снегу, будто спортсмен на водных лыжах. Через три-четыре часа такой работы Марципан окоченевал на морозе, терял соображение и послушно следовал за псом уже не как лыжник, а как покалеченный в аварии и взятый на буксир автомобиль.

Но были в этих сутках и счастливые часы. Когда на законном основании можно было прийти в душную каптёрку, где на плитке всегда стоял закопченный чайник. Марципан вынимал из кармана завернутые в пакет, а потом в кусок свежей «Правды»: маленькую пачку второсортного грузинского чая, три куска сахара и бутерброд с чайной колбасой. Обед его длился ровно семь минут. За это время он успевал даже пробежать глазами заголовки газетный статей. «Забастовка итальянских батраков», «Патриоты Вьетнама отражают агрессию США», «Дадим отпор израильской военщине» и так далее. Потом буквы начинали сливаться, Марципан падал на дощатый лежак, ещё не остывший от предыдущего охранника, и мгновенно засыпал. Нигде и никогда он не спал больше так крепко и сладко, как в собачьем питомнике. Ему не мешал ни постоянный лай, ни тёплая вонь, которой пропитано было всё здание сверху донизу. Сон его длился час пятьдесят минут. Это были минуты радости и наслаждения отдыхом, о которых Марципан помнил потом всю жизнь.

После суток дежурства он снимал с себя грязную «прособаченную» одежду и торопился на Кропоткинскую, в бассейн «Москва». У него был самый дешёвый абонемент, с 7 до 10 утра. Можно было купаться целых три часа. А днём и вечером за те же деньги – всего час. Марципан обожал этот бассейн. В огромной круглой чаше, полной лазурной воды, под открытым небом ныряли и плескались люди. Оттуда всегда неслись крики восторга и смех. В солнечные дни бассейн переливался и виден был сверху до самого дня, а в холодные, зимние, над подогретой водой висела густая шапка пара. В 90-е бассейна не стало. На его месте ударными темпами построили Храм Христа Спасителя, а на другом берегу Москвы-реки появился высоченный Пётр Первый работы скульптора Церетели. Храмом все восхищались, а Петра ругали. Но Миллер был противоположного мнения. Храм он называл не и иначе, как «панелякой, с привинченными к ней куполами». «Разве так храмы строят? – с грустью говорил Гриша. – Их вручную кладут, по камушку. И чтоб каждый камушек с молитвой, чтоб слезами и потом полит…» А вот Пётр Миллеру нравился. «Да, такой он и был, – уверял Гриша. – Тощий, нескладный, большой. Крут был не в меру. Боярам бороды брил, а они его ненавидели. Он и тогда всех в Москве раздражал, и сейчас. Потому и построил себе другую столицу, на Неве». Марципан не знал, во всём ли прав Миллер, но бассейна ему было жалко…

В тулупе и валенках, с Рексом на поводке, он, казалось, ходил вдоль забора Мосфильма целую вечность. На самом деле только одну осень и одну весну. Но эти осень и весна крепко запали в душу Марципану. Он возненавидел собак и прикоснулся к тесному, пропитанному духами, розами и сексом, миру кино. Со временем ему, молодому и неискушённому, стало казаться, что настоящая жизнь происходит здесь, на киностудии, а за забором, всего лишь жалкое унылое подобие этой жизни. После «собачьих» суток, Марципан отсыпался до обеда. Потом вскакивал, одевался и снова ехал на Потылиху. Это устаревшее название Мосфильмовской улицы употребляли только студийные аборигены, операторы, монтажницы, реквизиторы, охранники и прочие, прослужившие на Мосфильме всю жизнь, покорно положившие свои судьбы к ногам сверкающего идола, с восторгом дышащие его испарениями и до мозга костей пропитанные его ядом.

Марципан тогда снимал дешёвый угол в посёлке Переделкино, со сварливой хозяйкой и мышами. Спал за цветастой ситцевой занавеской. И только. Обедал он на Мосфильме. Это был лишний повод побывать на киностудии. Там на многочисленных этажах двух главных корпусов было несколько творческих буфетов, «для белых». Марципан всегда старался хотя бы пройти мимо них, чтобы увидеть кого-нибудь из знаменитостей и вдохнуть в себя запахи молотого кофе и бутербродов с «Московской варёно-копчёной». Сам он питался в подвале, в огромной столовой, «для всех остальных». Там было многолюдно и постоянно пахло солянкой. Марципан брал одну порцию тушёной капусты, два куска хлеба, стакан чая и садился за столик. Он старался кушать, как можно дольше, чтобы увидеть кого-нибудь из обнищавших звёзд. Потом долго бродил по студийным коридорам. В извилистых бесконечных коридорах Мосфильма было тихо и тепло. Там тоже можно было встретить кого-нибудь из любимых актёров.