Казалось бы, нормальный историк отнесет подобные мнения к числу «намеков Клио», стимулирующих поиск глубинных причин произошедшего. Напротив, для болезненного воображения конспиролога бесславное падение монархии явится стимулятором поиска «заговорщиков». И его ничуть не смутит абсурдность подобного дискурса: могущественную державу повалила кучка салонных инсургентов. И неужели вслед за тем 160-миллионный народ действительно стал легкой добычей политических демагогов?
Возможно, самое поразительное в нашем сегодняшнем историческом сознании связано с тем, что фантазийная конспирология легко уживается с материалистическим взглядом на историю. И здесь действует «железная» логика. Если предреволюционная России «процветала» в хозяйственном отношении, уверенно двигаясь «от традиции к Модерну», если народ «благоденствовал», то никаких объективных предпосылок революции быть не могло. Марксистская догма посрамлена «экономическим детерминизмом»!
Носители такой логики, похоже, начисто забыли, что «не хлебом единым жив человек». (Впрочем, чтобы превратить «сытого» человека в бунтаря, порой достаточно всего трех голодных дней.) Забывается и о том, что ощутимый рост благосостояния, особенно в авторитарно-патерналистских системах, порождает еще больший всплеск социальных ожиданий. И если подобный процесс резко прерывается по «неведомым» причинам, взрыв социального недовольства неизбежен.
Самое удручающее в данной историографической ситуации – это то, что мы не умеем «расшифровывать» истоки сегодняшних историографических заблуждений. Понятно, что современные конспирологии в значительной степени призваны удовлетворить досужее обывательское любопытство, не имеющее никакого отношения к собственно истории, – это часть нашего мифологического пространства, требующего непременного присутствия в прошлом и настоящем неких вездесущих «темных сил». Но почему так живуча вера в заговоры, откуда вырастают слухи о них? Вероятно, это удел людей, сознание которых было так покорежено за 74 «революционно-застойных» года, что они лишились способности мыслить независимо от политики и политиков.
В свое время Февральская революция стала неожиданностью для всех. Все ждали не начала грандиозной социальной революции, а всего лишь подвижки в верхах, связанной с избавлением от некоторых «вредоносных» личностей. По этой логике убийство Распутина должно было завершиться устранением нелюбимой «немки» – императрицы Александры Федоровны. Соответственно конструировались слухи. «Что даст нам наступивший год?.. – риторически 1 января 1917 г. вопрошал историк М. Богословский. – Всякие ползучие слухи отравляют меня… Все время ждешь, что вот-вот должна совершиться какая-то катастрофа» [2, c. 287]. Действительно, собственно революции (политическому перевороту) предшествовали многочисленные домыслы о покушениях на представителей царствующего дома. Стреляли в них непременно гвардейские офицеры – называли даже «звучные» фамилии [3, с. 116–117; 6, c. 414]. Кому-то якобы удавалось ранить или даже убить императрицу, похоже, пострадал и сам Николай II. Такие известия изумляли иностранцев [27, c. 169]. Очевидно, что слухи указывали на общественную необходимость устранения некоего препятствия. Но кем?
Между прочим, британский вице-консул в Москве рассказал об интересном феномене: еще в феврале 1915 г. ему не раз звонили интеллигентные русские люди, офицеры, спрашивая, когда, наконец, «Англия избавит Россию от немки» (императрицы) [22, c. 107]. Вряд ли такое можно было присочинить. Очевидно, что многочисленные ненавистники Александры Федоровны до такой степени не верили в собственные силы, что готовы были поверить в «спасительное» вмешательство «извне» – абсурдное с дипломатической точки зрения. Само по себе наличие многочисленных слухов о заговорах подтверждает отсутствие реальных заговорщиков – действия таковых обычно опережают соответствующие слухи.
Конспирологическая «логика» конца 1916 – начала 1917 г. естественно подхватывалась людьми параноидального склада. Так, известный «геополитик» и сотрудник «Нового времени» А.Е. Вандам [Едрихин] перед самой войной уверял: «Россия велика и могущественна. Моральные и материальные источники ее не имеют ничего равного себе в мире…» [7, c. 185]. Правда, при этом он оставался сторонником союза с Германией, очевидно, считая его залогом российского процветания [6, c. 53–54]. Естественно, в апреле 1917 г. он так объяснял происходящее: «Революцию сделала Англия», а «комитет рабочих и солдатских депутатов направляется еврейством и большим капиталом». Между прочим, он же утверждал, что Милюков «давно жил в английском посольстве» и «в карете ездил с Бьюкененом» [34, c. 388, 391].
Порой конспирология становится заразительной, что соответственно используется политиками. Так, даже В.И. Ленин (вроде бы не склонный верить в могущество «темных сил») как-то заявил, что Февральская революция – это результат заговора английского и французского посольств, поддержанного Гучковым, Милюковым и генералитетом, с целью «помешать “сепаратным” соглашениям и сепаратному миру Николая Второго» [21, c. 16]. Понятно, что болезненные фантазии и политические инсинуации 1917 г. люди известного сорта непременно постараются протянуть до наших дней.
На деле революцию по-своему напророчила вся русская культура с ее нетерпеливыми элитами. Православное мессианство перемежалось с духом культурного самоуничижения перед Западом. Жуткие предвосхищения Пушкина и Лермонтова соседствовали с утопическими порывами Гоголя единым махом сбросить с России пороки прошлого. Революция поселилась внутри России. Но какая революция? Анархо-гедонистическая – как у идеологов общинного социализма? Или марксистская, образом которой, заодно с утопией Чернышевского, вдохновлялся Ленин? И может быть, «революция» Степана Разина и Емельяна Пугачева?
Этатизированность нашего исторического сознания подчас парализует историческое воображение. Почему, скажем, не допустить, что революция 1917 г. вкупе с Гражданской войной была известного рода воспроизведение системного кризиса империи XVII в., известного как Смутное время? Между прочим, после утверждения большевизма некоторые русские мыслители (причем самых различных политических ориентаций) отмечали, что русская революция была скорее воспроизведением событий 300-летней давности, нежели подобием европейских революций. К сравнениям Октября со Смутой XVII в. прибегли и консервативный либерал П. Струве, и правый политик Т. Локоть (тоже бывший социал-демократ), и кадет-сионист Д. Пасманик [36, c. 32–33; 23; 28, с. 17, 20, 23], и кто-то еще – упомнить всех невозможно. Что касается писателей и поэтов, наиболее способных к интуитивному постижению «духа времени», то они не раз (главным образом в 1920-е годы) отмечали повторяемость исторических событий в России и ощущали себя «сейсмографами». Впрочем, о подобной повторяемости – в силу неизменности человеческих качеств – писал еще Фукидид. Всякая архаичная система рискует стать жертвой эндогенного «застоя», оказавшегося беспомощным перед вызовами исторического времени.
На основании подобных предположений нетрудно составить общую схему системных кризисов, поражающих авторитарно-патерналистские системы. Можно условно выделить отдельные уровни или стадии их протекания: этический, идеологический, политический, организационный, социальный, охлократический, рекреационный. Соответствующие им компоненты действуют на всех стадиях его развития, но с различной интенсивностью. Это связано с тем, что механизм раскрутки и течения кризиса связан с характерными изменениями массового сознания и психологии [см.: 5, c. 53–63]. При таком взгляде на кризис главную сложность составляет отыскание той точки бифуркации, когда общественное нетерпение приобретает агрегорную целостность. Начиная с этого момента даже действие сил самосохранения приобретает провоцирующий, а не сдерживающий характер. В начале 1917 г. такая точка вполне обозначилась: от власти ожидали чего угодно, но не «исправления».
