Писатель как? Ходит. Ездит. Встречается с людьми. Слушает…
Не то что исключительная судьба – одно словонько может направить на тему. Сколь я читала про такое…
В когдашкину пору бегала вот эта расхожая побаска.
Бедный мелкий чиновник всю жизнь баюкал мечту купить охотничье ружьё. Множкие лета из последнего откладывал. Копеечку к копеечке сбивал. Взял-таки сердяга. Но на самопервой же вот охоте и посеял.
Услыхал анекдот этот Николай Васильевич. Не рассмеялся. А ответил «Шинелью».
Писателю только маненько сюжетец подай…
Чуток похожее и у меня.
Глядишь, оно и похоже, как вилка на бутылку.
Однако ж…
Читала я про Даурию.
Живёт такая земля в восточном месте.
И так мне понравилась эта книжка-праздник. Так мне понравилась там природа…
Сплю, а сосны вижу. Амур-батюшку вижу.
У нас же тут в лесу сосны нету.
Не дочитала я ещё книжку, отложила початый платок. Взялась за новый и узор новый. По закраинам у меня, в кайме, скрозь сосенки. Ближе к серёдке тоже сосенки. А в самом в центре пустила я толстой кривулиной решётку зигзагом. Амур это.
Вязала я своего «Амура» день-ночь.
Наехала на меня, что ли, такая радостная блажь – пою себе да знай вяжу-рисую. Оно бы надо уже и поесть, а и на минуту не приневолишь себя выпустить из рук иголки. Хоть ты что! Работа для души, как болезнь. Манит…
В скорых днях гостила я в Подмосковье.
У Михайлова дяди.
Дело сплелось летом.
Пошли мы раз с дядей и с его женой в лес.
Привёл он нас в одно местечко и ну нахваливать. Тут я и грибы люблю собирать, и ягоды искать, и цветы рвать…
Местечко мне и самой-то поглянулось. Хорошее.
Ну, хорошее да и ладно.
Мало ль хороших мест у нас в Россиюшке?
Только сразу я ничего такого даже не подумала.
Отлилось время.
Горячее старенькое лето-летечко сманило-увело за собою и юную ветрогонку осень.
Уже зимой, в крутелицу, сижу я в Жёлтом под окном.
А вижу не свою улочку в богатом снегу, а тот летний подмосковный вижу лес. Дядин голос слышу счастливый…
Услала я им платок. Приписала дяде: «Смотрите, тут Ваши любимые деревья. Промеж ними грибы, цветы, ягоды…»
Да-а…
Нешь упомнишь, сколько было тех узоров…
И «бантики» вязывала, и «корольки», и «лесики», и «люстру»…
За свою жизнь навязала я платков до Луны. Посверх трёх тыщ.
С кульманский вагон, поди, смеляком[191] будет.
26
А вот спроси, какой из платков спротни других дороже, я сразу и не скажу. Матери все свои ребятёшки распрекрасны.
Путешествовали платки мои по выставкам в Брюсселе да в Дели там, в Монереале да в Вене… А про Москву с Оренбургом уже и молчок.
Понавезли платки мои с тех выставок всяких там наград, чать, с полкороба.
Последненькая, остатняя была наградушка даве вот.
Золотая медалька с дипломом.
Диплом красиво так золотом писан:
«Награждается народный мастер Блинова Анна Фёдоровна за творческие достижения в создании произведений, представленных на Пятой республиканской художественной выставке «Россия». Москва, 1975 год».
Эвона как!
Выходит, х у д о ж е с т в о платок мой…
Ну чего его там пуговицы крутить? Ну чего задарма слова терять? Одна приятность, когда работа твоя в радостинку людям.
Но как мне не выделить один платок свой?
По выставкам он, ей-пра, не курсировал. Так зато вызволил меня, возвернул из больницы.
Он мне самодорогой и есть…
Годы мои…
На годы на свои молодявые я в тяжёлой, в крутой обиде.
Не заметила и как, чудится, не тайком ли удрали от меня. Спокинули одну одной на самовластие старости…
Да-а…
Не молодайкины лета мои уже.
Беда на каждого виснет.
Сплоховала, совсем сплоховала бабка.
В сам Оренбург с воспалением почек свезли.
Вера моя, дочка (своим семейством Вера жила в Оренбурге), дневала и ночевала у меня в казённой больнице.
Утро так на третье, смотрю, проблеснули на стенке часы с кукушкой.
Идут себе. Попискивают.
Перехватила Вера мой удивлённый взгляд:
– Лёня устарался. Скатал в Жёлтое…
– Не муж у тебя Лёнюшка – золото…
– Любимые твои. – Вера скосила глаза на часы. – Они будут куковать. А ты будешь слушать и тебе будет приятно.
– Аха, будет, – соглашаюсь я. А про себя несу на ум: «Плохи твои, милаха, дела, раз врачи дозволили дочке домашние часы твои в палате привесить. Задохлице[192] в последнем отказу не дают».
Через большую силу Вера шлёт мне убитую улыбку.
А сама слёзы с красных глаз платочком промокает.
– А они, мам, идут…
– А что им… Вышел завод… Заведи… Пойдут… А вот мой, доченька, видать, весь завод… Кончился… Как доктора ни бейся, не завести, видать, меня больше как часы…
– Ну-ну-ну! Я сама фельдшерка. Кой да что смыслю… Врачи всё способные. Не переживай. Найдут на твои болячки управу!
Врачи и так. Врачи и эдако.
Да не подымается бабка. Хоть что ты тут.
Подняться не подымусь. А у самой – хошь ты этого! – слышу, рукам вроде чего-то да и не хватает. А у самой, слышу, пальцы по работе ссохлись. Поработать платок хочется. Я ж в эту работу втянута, как наркомат[193]. Нету пальчикам моим места. Даже страх взял – сами слабонько ворочаются. Выделывают всё движения то в виде как сучишь, то в виде как вяжешь иль разглаживаешь связанное что…
А у самой слёзы с горох.
В слезах в кровать. В слезах с кровати…
Целую вечность провалялась я.
А как была плохая, да так в хилушках и примёрзла.
Разбежалась проситься домой.
– Доктор… Моченька вся моя выкипела… Не могу я большь…
А мне отказ:
– Нельзя вам пока домой. Полный не прошли курс лечения.
– Доктор… Это хорошо, что вы строго исполняете порядок. Только… Ну на что всеполный ваш курс упокойнику? Ну на что спасать волосы? Головы давно уж нету…
Блеснул мой погорячливой профессор очками.
Получила я тут в отхлёстку два неполных, а третий на орехи.
– Извините, – сорочит. – Но только человек без головы мог такое сказать.
– Выходит, я права?
– Больной всегда прав. Но предоставим слово и времени!
Обиделся, как есть наполно обиделся мой доктор.
Стыд потянул меня за язык каяться.
– Доктор, дурность моя вмешала меня в эти слова. Если что не то свалилось с языка, так вы простите старой глупушке дурность мою такую…
– Прощаю, конечно. Прощаю. Да что там…
– Ох, доктор… Каба[194] вы только знали, как тяжело ничего не делать… Ох, знали б вы, ведали, как без работы скучно. Навовсе скучно. Ну так скучно…
Завеселели глаза у моего у доктора.
Вопрос мне на разведку подсылает:
– А что бы вы делали?
– А я умею платки вязать. Я бы платки, доктор, вязала.
– Вяжите, раз можете.
Не на камень пали слова мои.
На другой день Вера приспела ко мне перед обедом.
Я и спровадь её в гардероб за моим привьянтом.
А не в лишек тут пояснить.
Где что ни скрутись там вроде аварии иль ещё беды какой, пуховницу враз признаешь. Куда б мастеровая платка ни шла, куда б ни ехала, в сумке всегда работа: спицы, кайма, нитки…
Это за обычай.
Как снаряжали меня в больницу, я не помню. В таком вот разломе была. Навовсе отжилая была. На отходе.
Ну куда!
Почки же запалились. Сильные отёки. Ширше бегемотихи распёрло. Вида, после сказывали, никакого я на жизнь не давала.