– Не дрейфит, – сказал он. – Ничего мужик.
За Стекловым на площадку проскочили ещё три машины. Четвёртая забуксовала в разъезженных колеях, и замёрзшие солдаты, облепив её, стали подталкивать. Потом выталкивали очередную машину из глубоких, прорытых колёсами канав.
Идущая за ней начала заворачивать в сторону.
– В объезд нельзя! – сказал комбат. – Там болото!..
И, перехватив удивлённые взгляды стоящих рядом офицеров: «Какое болото в степи?» – пояснил:
– По условиям тактической задачи болото, ясно?
– Так точно.
Офицеры разъяснили личному составу про болото.
– Чудит майор.
– Армия есть армия.
– Пупок задарма надрывать.
– Толкай давай, а то дух через рот выйдет.
– Раз-два, раз-два…
На десятой или одиннадцатой машине Щетинин, упиравшийся в борт, вдруг охнул и, споткнувшись, отступил в сторону.
Кирилов подбежал к нему.
– Что с вами?
Щетинин, всё так же согнувшись, отошёл дальше в степь и неловко опустился набок.
– Что там? – услыхал Кирилов голос комбата. – Толкайте, нечего рты разевать, не на базаре… Что там, лейтенант? Если симулирует – ко мне его, я лекарство пропишу.
– Что с вами, Щетинин?
– Радикулит, сынок, радикулит, – простонал Щетинин и закрыл глаза.
– Врача надо, – подбежал Кирилов к комбату. – Приступ радикулита.
– Солдаты, твою их… Ищите эскулапа, он где-то позади… Постой, лейтенант, куда спешишь? Бери двух солдат, на шинель его и вниз, к медицинской машине. Приказываю отправить в госпиталь.
– Есть.
Наконец вытолкнули все машины и начали устанавливать палатки.
На склоне ставить их было неудобно, но комбат сверял глазом осевые колья и за завалившиеся углы спуску не давал.
Только глубокой ночью ровная улица палаток наконец-то ему понравилась и, выстроив батальон, он всё тем же утренним свежим голосом прокричал:
– Молодцы солдаты! Объявляю всем благодарность.
…Утром ничто не напоминало о дожде. Небо было чистое, прозрачное, без единого облака, и степь пахла сладко и густо. Отсюда она была видна далеко, почти до китайской границы, до того места, где дыбилась горной грядой и вдруг оказалась на удивление зелёной, с бусинками небольших озёр, рассыпанными вдоль долины. И солнце грело так, словно всю эту неделю копило тепло и вот теперь расплёскивало его по земле.
После завтрака был дан приказ поднять полы палаток, и лагерь стал напоминать строй мелких судёнышек с зарифлёнными парусами.
Комбат собрал офицеров в палатке первой роты. Ночевать он ездил домой, был в свежей рубашке, выгодно подчёркивающей его загорелое лицо.
– Поясню обстановку, товарищи офицеры. Об учениях ничего определённого сказать не могу… О дембеле тоже приказа не было.
Ставлю задачу: в ближайшие дни обучить личный состав некоторым воинским дисциплинам. Устав, боевое оружие, политзанятия. Пособия сегодня подвезут. Командирам рот подготовить расписание занятий на неделю. Выполняйте.
Застелив степь вокруг палаток матрасами, одеялами и шинелями, личный состав загорал. Угловатые, мосластые, тяжёлые мужские тела белыми пятнами покрыли траву.
Кирилов, отойдя подальше в степь, последовал их примеру. У него был свободный от занятий час. На книжку устава он сложил одежду и, закрыв глаза, подставил лицо жарким лучам. От тепла тело заныло и ослабло. Всё, что было вокруг, вне его, и то, что жило в нём, вдруг стало терять остроту и реальные очертания.
– Кирилов, – вдруг услыхал он. – Кирилов.
Над ним стоял Горбунец, одетый по всей форме. Он нервно мял в пальцах папиросу и смотрел в сторону.
– Я попрошу тебя, собери роту и почитай им устав. Или просто посидите в кружке. Понимаешь… плохо у меня с женой, трудно ей…
И он, махнув рукой, побрёл дальше в степь, подтянутый, прямой, как на параде.
Кирилов оделся и пошёл собирать роту.
…За видимостью изучений устава и пособий прошла ещё одна неделя. Только к её концу степь уже не блестела озёрами, по вечерам не слышно стало лягушек и пахла она колючей, горькой, словно махорка, пылью. Почерневшие солдаты уже не выходили лишний раз на солнышко, а прятались в скудной тени от палаток. Когда приходило время занятий, натягивали гимнастёрки, ставили рядом сапоги на случай неожиданного приезда комбата. Кирилов открывал учебник, и начинались разговоры. Говорили в основном о том, что осталось на гражданке: о домашних заботах, о том, что сено сгорит, где не сгнило от дождей – надо бы косить да косить, а рук не хватает в деревне. О жёнах, детишках. Иногда пускались в такие подробности, от которых Кирилову становилось стыдно, но он слушал и думал о своей молодой жене, которая ни на чью не была похожа. Он ежедневно писал ей письма, в которых подробно расписывал каждый свой день, но от неё получил всего лишь два и то коротеньких. Слушая разговоры солдат, он начинал ревновать свою жену ко множеству соблазнов, которые существовали там, за сопками, за степью и против которых, судя по разговорам, устоять женщине было невозможно. Иногда ночью, лежа в темноте в своём углу на нарах, он представлял, как приедет неожиданно среди ночи, откроет дверь своим ключом… И ему становилось от этих мыслей стыдно и больно.
Солдаты по вечерам по очереди стали ходить в деревню за двадцать километров, доставать самогон.
Командир первого взвода Григорьев нашёл себе подругу всё в той же деревне, вечером за ним приезжал её младший брат на мотоцикле, а наутро, к завтраку, привозил его в лагерь.
Командир второго взвода Головаха целыми днями отсыпался после полугодового аврала на строительстве какого-то важного объекта, где он работал прорабом. Ротный Горбунец получил телеграмму, что жену увезли в роддом, и второй день мерил степь шагами. Как Кирилов понял, роды ожидались сложные.
И когда уже от безделья стало совсем плохо, появился комбат.
Он пропылил на уазике вдоль палаток, вылез из машины, почерневший ещё больше, но в чистом кителе, с застёгнутым воротником, поглядел на полураздетых солдат и сказал:
– Что это за партизаны? Одеться, заправиться и через две минуты всем стоять в строю. Бе-гом!
Потом он коротко отдавал команды, и роты поворачивались кругом и уходили в разные стороны, бряцая малыми сапёрными лопатками.
Был приказ подготовиться к обороне.
Отведённый взводу Кирилова участок приходился на самый гребень сопки, где под пятисантиметровым слоем земли лежал мелкий камень. Нужно было выкопать траншейный ход, три пулемётных гнезда, две щели. Кирилов работал вместе со всеми, чувствуя, как наливаются силой ослабевшие от бездействия мускулы. Рядом бил киркой Стеклов, сочно гукая, блестя мокрым от пота телом и приговаривая с каждым ударом: «Так её! Так её!..».
– Папашу бы сюда, а? – весело выдохнул он. – Папашу бы, с его радикулитом, враз полегчало б…
– Не думаю, – отозвался Кирилов. – Радикулит и от физической работы бывает.
– Ничего, у него бы отошёл. У него от холода… Вот дело, а то застоялись жеребцы…
Он захохотал, и Кирилов удивился, какой он большой, звучный, сильный.
Копали солдаты азартно. Они, заскучавшие от безделья, находили сейчас облегчение в работе, радуясь физической усталости и будущему отдыху.
Траншею выбили в полный профиль, укрепили борта, аккуратнее, чем в других взводах, подчистили и укрыли щели.
– Вот это дело, – ходил по траншее довольный Стеклов и хлопал своей ручищей солдат по спинам. – Вот это поработали.
Впервые за две недели требовали добавок, ругали в хвост и гриву поваров.
Перед отбоем подымили у палаток. Разговор вился на этот раз добродушный, усталый.
…Комбат подъехал через два дня.
Первым делом он обошёл вырытые ходы и сообщения, указал на замеченные недостатки командирам рот и взводов, потом остановился на участке Кирилова, на самом верху сопки, откуда далеко была видна дорога и можно было разглядеть пограничную заставу, на которой их в своё время собирали, улыбаясь, сказал:
– То-то, всю сопку перерыли. Я ведь говорил, никакая техника таким мужикам не нужна! Вот только теперь весь вид портит. Начальство заметит – по головке не погладит, а то и наоборот. За службу, товарищи офицеры, передайте личному составу спасибо, а траншеи закопать. И замаскировать, словно их не было.
