– Кто там?

– Это я,– буркнул Леша.

– Алексей?

– Я.

Что-то загремело в сенях, жена зачертыхалась:

– Подожди, сейчас.

Он сел на крыльцо. В доме скрипели двери, визжали половицы, а он сидел на крыльце, смотрел на звёзды и ничего этого не слышал. Он думал, что, может быть, где-то там далеко, всё же встречаются души тех людей, которые умирают, и, может быть, сейчас туда добирается душа Ляхова. Он представил, какой долгий и трудный путь это, и пожалел идущих по нему.

…В это время подходил к своему дому Коробов. Около ярко горящего окнами дома Ляхова он замедлил шаги. Там слышались голоса и надрывный женский плач, и он, опустив голову, прошёл мимо.

Возле своего дома опустился на скамейку, достал папиросу.

Где-то играл баян. Тоскливая тягучая мелодия плыла по сонной улице, и Коробов подумал, что вот отчего-то и баянисту не спится, тоскует его душа, ищет выхода, рассказывает об одиночестве. Ему захотелось узнать, кто это играет, увидеть этого баяниста, поговорить с ним, может быть, рассказать многое из того, о чём он никогда никому не говорил и, наверное, не скажет… Но тут вспыхнул свет на веранде, вышла жена.

– Я думала, сегодня не приедешь,– сказала она.

– Как пацаны?

– Спят, что им сделается. Выбегались за день.

Ждали – нет, хотел спросить Коробов, но только вздохнул и пошёл следом за женой…

– Равняйсь! Смирно!

Комбат, впечатывая шаги в бетонные плиты плаца, пошёл вдоль строя.

– Та-а-ак… – он остановился. – Это что за партизаны?..

По шеренге прокатился смешок, но тут же стих.

– Что за сброд! – повысил голос комбат. – Ну-ка, подтянуть ремни!

Застегнуться…

Он уставился на парня обмундирование на котором готово было вот-вот лопнуть на крепких мышцах.

– А это что за гондон?..

В строю хохотнули.

– Отставить!.. Этого переодеть, – обернулся комбат к старшине. -

Найти всё по росту…

Через пару шагов вновь остановился.

– А это что за чучело?..

– Папаша,-подсказал кто-то.

– Папаша?.. На гражданке папаша – здесь рядовой.

– Ага, – буркнул седой мужчина с нависающим над ремнём животом.

– Не ага, а как?

– Так точно!

– Ещё не забыл… – Комбат оглядел шеренгу. – Что приуныли? На сорок дней от баб оторвали, не выдержите?

– Не-е… – прокатилось по шеренге.

– Кто это не выдержит, два шага вперёд… Кастрируем, так и домой не пожелает вернуться.

Комбат выждал, пока хохот стих.

– Полтора месяца отдохнёте от баб, от водки, здоровее будете.

– Сено косить надо, – вполголоса произнёс папаша.

– Сено? – крутанулся комбат. – А Родину защищать не надо?

– Так не от кого же пока.

– Вот именно, пока… – Комбат вскинул голову. – Отставить разговоры! Жаловаться можете взводным, они пусть мне попробуют. А кто особо жалоблив, того могу на пару месяцев задержать. Всё. Направо!

Шагом, арш!.. По машинам!

Цокая по плацу неразношенными сапогами, колонна затрусила к машинам.

Третий взвод разместился на пятой машине. Взводному уступили краешек скамейки у борта.

– Поехали! – зычно крикнули на первой машине, и кузов дёрнулся.

– Дрова что ли везёт…Водила, его душу…мать…

– Эй, полегче, постучи там ему по кумполу…

Машина, ещё раз дернувшись, остановилась.

– Ну, чего стучите? – недовольно выглянул из кабины безусый солдат-срочник.

– Полегче, сынок, полегче, – сказал ему седой мужчина. – Людей всё же везёшь.

Солдат поморщился. Ничего не ответив, захлопнул дверцу, но поехал медленнее, притормаживая на выбоинах.

Выехали за посёлок.

Проскочили километров двадцать по асфальтированной дороге, потом голова колонны круто свернула в сторону, спряталась в густом облаке пыли.

Теперь трясло нещадно. Взводный – молодой лейтенантик, получивший звание после военной кафедры в институте и не служивший в армии, сидел рядом с седым мужчиной, и когда на ухабах их бросало друг на друга, извинялся. Новоиспечённые солдаты матерились и торопливо курили, вдыхая вместе с дымом колючую пыль. У взводного першило в горле, но он стеснялся кашлять и жалел, что не курит и не умеет забористо выражать свои эмоции.

Наконец машина остановилась.

Солдаты, не ожидая команды, попрыгали вниз, отошли подальше в степь и завалились на хрустящую от пыли и жары траву.

Командир третьего взвода побежал к головной машине, где комбат уже что-то приказывал, отсылая офицеров энергичными движениями руки.

– Первый взвод первой роты, стройся! – закричали впереди.

– Второй взвод…

– Товарищ майор, а нам что делать?

Комбат оглядел взводного с головы до сапог, задержавшись на пилотке, погонах и ремне, взгляд его был холоден.

– Завтра в четырнадцать ноль-ноль ко мне с уставом, – сказал он. – Заправьтесь, и обратитесь, как положено.

Лицо взводного покраснело, он опустил глаза, поправил гимнастерку под ремнём, подобрался и неловко вскинул руку:

– Товарищ майор, командир третьего взвода второй роты лейтенант Кирилов. Какие будут приказания?

Комбат поморщился.

– Идите к взводу и ждите.

– Есть.

Кирилов резко повернулся и трусцой побежал к своей машине, чувствуя спиной презрительный взгляд.

…К вечеру расставили палатки. Их ровная линия прострочила брезентовыми куполами низину между двумя сопками. Задымила полевая кухня.

Со списком в руках Кирилов обошёл палатки третьего взвода, знакомясь с личным составом. Это были люди различных профессий в возрасте от двадцати до пятидесяти лет, для которых на полтора месяца он становился командиром и которые, независимо от возраста, характеров и гражданских должностей, на этот же месяц становились его подчинёнными.

– Товарищ лейтенант, ещё бы матрасик, – попросил папаша, который, как уже знал Кирилов, был механизатором Владимиром Степановичем Щетининым. – У меня радикулит, а от земли всё-таки тянет.

– Я узнаю, – пообещал взводный.

– Нам бы ещё водочки, – сказал Стеклов, тот самый, которого комбат приказал переобмундировать. – Как положено по прибытию. – И с насмешкой посмотрел на Кирилова.

– У меня нет, – растерялся тот. – Я спрошу, и, если положено, принесу.

– Вот это дело, взводный, вот это по-нашему.

Пока солдаты строились на ужин, Кирилов тихо спросил у ротного, старшего лейтенанта Горбунца, на гражданке – старшего научного сотрудника, отслужившего в своё время действительную, о водке. Тот по-товарищески посоветовал интеллигентскую мягкотелость на полтора месяца оставить.

– Держи их на дистанции, – сказал Горбунец, – иначе сам за водкой бегать будешь.

– Постараюсь, – пообещал Кирилов.

После ужина опять построили всех на проверку.

Комбат сам обошёл все роты, отсутствующих записал в книжечку, пообещав приплюсовать к их службе ещё сорок дней, и скомандовал отбой.

…Проснулся Кирилов от близкого гудения машины. Казалось, мотор работал над самой головой и он, лёжа с открытыми глазами, долго ничего не мог понять.

Рядом зашевелился Григорьев, командир второго взвода, что-то невнятно сказал, сел на нары.

Приподнялся в своём углу ротный, выматерился вполголоса и стал натягивать штаны.

Кирилов в темноте нащупал сапоги, всунул босые ноги, вышел вслед за ротным.

Рядом с соседней палаткой, чуть не касаясь её колёсами, стоял «Урал». В свете его фар Кирилов увидел солдат, размахивающих руками, потом кого-то вытащили из кабинки и стали бить. Ротный побежал к машине, но, не выходя на свет, остановился, придержал за руку Кирилова.

– Не лезь, – сказал он. – За дело бьют.

Били пьяного прапорщика, вытащенного из-за руля «Урала». Покачиваясь, тот закрывал лицо и поскуливал.

– Ишь ты, гад, чуть не подавил всех, – выкрикнул Стеклов и, не сдерживаясь ударил прапорщика по скуле так, что тот свалился с ног.

Солдаты рванулись в лежащему, но вперёд вышел Щетинин, раскинул руки.

– Хватит, – сказал он. – Поучили и будет. – Повернулся к Стеклову. -