…Лежит одна, в своем тьмутараканье, одна, подруг нет, а дома в районе все одинаковые, бесстрастные стражи, пустят ли они его к ней, что за чушь, одернул себя, сентиментальность во мне завелась, как зародыш нового чего-то, некрасивый, сморщенный, но зато обещающий стать чем угодно, может, и самой красотой, личико Амелии возникло перед его внутренним взором, да, одна, никаких лекарств, а у него куча самых редких, ведь покупают они с Тамарой, когда мотыляются – мотыльками – с костыльками – нет, в самом деле чушь лезет в голову, когда ездят они по свету, наберу таблеток, настоек, сам ее вылечу, своим присутствием, дыханием, телом, чем я, собственно, хуже Николая Каримовича, он, видите ли, может, а я не могу, мне еще в школе говорили, что у меня гипнотический взгляд, одноклассница однажды, когда я ей в деталях описал, где она была вчера и что делала (целовалась, конечно. до утренней росы), даже кричала – ты дьявол! дьявол! – говорят, стала известным невропатологом, а куда ей еще было идти с ее очень нервной системой…
…и счастье, подумалось, когда его ждешь, испаряется, как роса, как любовь. Любовь? Он удивился этому слову, его надо опасаться, помни, как мягкого и опасного тигра, кто говорил так и про кого? – и уставился мужественно слову прямо в глаза, нет, нет, птички – рыбки, хочется дарить улыбки, уходи, уходи, прицелился взором прямо в желто-медовые его очи, уходи, уходи, но тигр не двигался с места и смотрел на него, улыбаясь азиатской своей тайной, вот, вот, любовь придумали азиаты, на западе она давно умерла, там иронично властвуют брачные контракты и аура не пробивается к другой ауре, заглушенная предохранительными средствами, он засмеялся, но вдруг ощутил спиной холод и оглянулся: тигр, разевая пасть, переступал с лапы на лапу, он притягивал своими желтыми щелями, точно янтарная комната светилась за полосатой дверью; он услыхал какой-то посторонний звук и глянул вправо – из угла комнаты шел на него вкрадчиво, но неотвратимо тот же тигр, из всех углов – у него закружилась голова – из всех четырех углов комнаты шел тигр, но одновременно это были четыре буквы Ю, причудливые, как китайские иероглифы, они надвигались на него, то тигры, то буквы, он нащупал в кармане пачку сигарет, достал, думая закурить, но пачка была пуста – и он пробудился: пятнадцатиминутный дневной сон, обычно, очень освежал его. Надо было ехать, он проверил, все ли взял лекарства, оделся, глянул в зеркало, старый я стал, могу ли отравлять девчонке жизнь, ничего, ничего, когда почувствую, что ей со мной тяжело, обращусь в собственную тень, а пока надо ее лечить, бедненькую, маленькую, в подъезде попалась глухонемая дочь известного композитора, соседка по площадке, жизнь, несомненно, помимо нас обладает душой и характером, иначе откуда такой сарказм?
И она открыла в джинсах и свитере, не жарко? Наоборот, холодно… Тебя знобит, бедная. Он скорее скинул пальто, она легла, он поставил в кухне чай, он и малинового варенья привез и меда, заставил сразу выпить ее две таблетки, прекрасное лекарство, поверь мне, напоил чаем, как девочку, я сейчас с тобой лягу, зайка, и твою болезнь из тебя через кожу в себя вберу, у тебя спадет температура, да, у меня тридцать восемь и семь, язык у нее заплетался, он скинул пиджак, лег рядом, прижал ее, лежи, лежи, не бойся, я тебе расскажу, что тебе рассказать? Она закрыла глаза. Расскажу, как тебя увидел в первый раз, ты была такая смущенная, такая хорошенькая, ты спи, спи, закрой глазки, она и не могла уже поднять тяжелых век, он вглядывался в ее лицо – и рот немного неправильный, и нос, нет, носик аккуратный, он прижался к ней, уходи из нее болезнь, иди в меня, я справлюсь с тобой, покинь дом сей хрупкий, черный прохожий, зачем ты зашел в него, зачем, враг стен прозрачных, шаришь ты по углам, что ищешь, что острой своей клюкой под ключицами бьешь, уходи, уходи, забирай суму пустую, уходи, уходи. Она задремала, влажность сначала смягчила лоб, капельки пота выступили на висках, повисли виноградинками на голубых пульсирующих жилках, она задышала тише, тише, и болезнь наконец, изгнанная из всех уголков, из каждого малого местечка, побежала в страхе, вытекая из каждой поры, пропитывая свитер, запахший кошачьей шерстью. Но и этот сильный и душный запах не отвращал его…
Она проснулась утром совершенно здоровая и улыбнулась ему. Тру-ля-ля.
С этим развеселым тру-ля-ля легко было идти на работу, легко радоваться, что вообще существует в мире работе, а я люблю мой институт, да, да, он доказывал по телефону, что все наладится и пойдет по нужному руслу, по другому аппарату тоже звонили, да, ответьте им что-нибудь, просил он секретаршу, а что, не понимала она, я должна сказать, да вы на то и поставлены, чтобы знать, не унимался он, подписывая тут же бумаги, он легко и точно всегда принимал решения, а сегодня особенно легко я еще более точно, ну что мне ответить, вопрошала она, да скажите, что мы с вами в койке, пусть не мешают, весело рычал он, после обеда он принял двух крупных ученых из Японии, дважды отказался, но трижды согласился, институт получил новые возможности для смежных исследований по теме «Восток – Запад», он умудрился уже в конце рабочего дня, играючи, договориться об увеличении ставок завсекторами, да, наконец, придумайте что-то, весело негодовал он, а желто-черный тигр, едва он хоть на секунду отвлекался от дел, сразу выходил одновременно из четырех углов кабинета, о, желто-черный, солнце ночи моей, медленно приближался, и в плавающих искрах пыли светило ему из шестнадцати желто-медовых глаз его собственное сердце…
* * *
Опять подошел тот, который был на прошлой неделе усатым, а теперь голубел гладковыбритым лицом, опять стал отводить Сидоркина в сторону, намекать, что и Сидоркина шеф зажимает, с его, сидоркинскими способностями можно было продвинуться и дальше, и вверх. Ну, разумеется, он честный, он карьеру в ранней своей юности через комсомол как шеф делать не мог и потому он, Сидоркин, так и сидит, как Сидоров – кассир, чего? – не понял завсектором, ну, у Жванецкого? Нет, не знаю, не помню, ну, в общем, мог он, то есть опять же не Жванецкий, у того судя по всему, дела идут совсем неплохо, вверх и вдаль, а Сидоркин, а именно Сидоркин сидит в замкнутом круге, в секторе то есть, и так шеф всех, всех, у кого дарования, у кого общественный пафос, зажал, а вместо этого все блага достаются какому-то босоногому, слышали, что его отправляют в Канаду, на три месяца пока, но вас, нас с вами, нас отправляют в Канаду на три месяца?
– Нет, – сказал Сидоркин, – меня дальше Больших Петушков…
– А меня вообще – дальше Малых… – сказал безусый ныне, бывший усатый. – И вообще, замешан шеф, замешан, не открутится. Но надо быть готовыми ко всему. Он может полететь, а вместе с ним все.
– Как – все? – испугался Сидоркин.
– А так – его, как… петуха жареного…
– Не понял, – автоматически вставил Сидоркин.
– …ну, его снимут, а вместе с ним и весь институт закроют, потому что слух ходит, мне сообщила одна дама тут у нас, у которой родственник еще выше, чем шеф, а тоже дрожит, что, вполне возможно, и весь институт был организован исключительно для шефа, и его бац! и нас всех – бац! бац! бац!
Как же это выходит так, возмущался Сидоркин на собственной кухне, лицезрея мощных дышащих китов супруги, организовать институт, не отдел, посуди, не фирму заштатную, а огромный институт для того, чтобы найти руководящее место одному человеку! Что творится! И наши соседи-немцы какую-то дрянную девчонку, девку, можно сказать, взяли и пригрели, она у них за марки с немчиком гуляет, и в валюте у них получает, а не в рублях.
– И кто тебе сказал, что институт организовали для вашего шефа? Такого быть не может.
– Ты вообще в жизни не разбираешься! – Возмутился Сидоркин. – В том-то и дело, что у нас в стране может быть только то, что нигде не может, у нас даже не исключение из правила существует, и, разумеется, не само правило, а исключение из исключения, то есть тот редчайший случай, который никем никогда и нигде не записан… Я поверил ему сразу, что наш институт только для шефа и создан, и, если он им сейчас не нужен, то и все мы соответственно не нужны еще отчетливее, то есть, родная, твой муж окажется вот-вот на улице, в толпе безработных, а какая-нибудь шмакодявка, выгуливающая иностранного отпрыска, будет долларами разбрасываться направо-налево, но самое возмутительное, ты сейчас просто упадешь! – помнишь, я тебе рассказывал, ходит к шефу такой босой, так вот, он за то, что шефу спину мнет, в Канаду едет на полгода почти!.. И наша секретарша Сонечка о чем-то с ним постоянно шепчется.
