Наташа поняла, что сейчас упадет в обморок, как падали в девятнадцатом веке. И теперь они — поп и попадья в маленьком сельском приходе, вроде, она уже и ребенка ждет.

Так-то. Ягода-малина нас к себе манила, старый-престарый шлягер вдруг донесся из какого-то окна.

Даже к матери не зашла. Хотелось броситься под поезд. Бродила между домов, натыкаясь на заборы, палисадники и углы, как слепая. Пульсировало в сознании: не ради меня, не ради меня, ради другой, ради другой.

Но сами ноги привели к церкви. У старой иконы, плача, прошептала горячими губами: ты поступил правильно, отец Никодим, что отверг меня, не любовь моя, а моя сухая страсть искушала тебя и иссушала меня, я освободилась от нее, я освободилась от груза мыслей тяжких моих о тебе, я готова жить и любить, и ты люби, люби свою жену, ты чист, потому что любовь неподсудна, а я благодарна тебе, храни верность Господу нашему, нашему Господу верность храни.

* * *

И опять подошел тот, который то безусый, то усатый, опять, прижимая Сидоркина к бледной коричневой стене, заговорил торопливо, озираясь, а вокруг, точно обезумевший искусственный спутник, как всегда крутилась многоюбочная Николаева, говорят, уже приказ есть, жарко бормотал усатый-безусый, а Николая этого Казимировича, или как его там, Муратовича, посылают за границу вновь, значит, слухи точны, но он, безусый-усатый, уже написал — вот оно, что он написал, и подписи собирает в защиту руководителя достославного, — поставьте свою подпись вот здесь.

Сидоркин съежился, буравя задницей в стене отверстие, куда желал бы, точно маленькое насекомое, вкрутиться тельцем. Подпись? Вот здесь? Здесь, здесь — усатый-безусый дышал горячо и, кажется, несколько перегаром. И тут на сидоркинское счастье откуда ни возьмись сама Софья Андреевна, Сонечка, да еще и вместе с босым, обутым в новехонькие штиблеты импортного производства, по их подошве видно.

— И где народ такую обувь берет!? — выкрикнула, делая очередной виток, неуемная Николаева.

Сидоркин, загляните ко мне на парочку минут, обратилась секретарша сладко. Тает, видимо, стерва, в объятиях басурманина, шепнул злобно усатый-безусый, понимая, что дело его пока не сдвинется с места: узкая задница Сидоркина уже подпрыгивала, торопясь за крупом секретарши.

— Вы правы! правы! — поддержала, уносясь, Николаева.

— Ты знаешь, и дельце-то оказалось пустяковое, премии тут накрылись вместо четырнадцати — восемь, вот она со мной и советовалась, но ведь, понимаешь, он и завтра пристанет, как банный лист, а подпись свою...

— Ни в коем случае! — жена, вздымая своих китов, угрожающе подняла длань.

...но ведь он и завтра пристанет, сволочь такая, пристанет, ну, пиявка, ну, карьерист проклятый, а поставить рискованно, если что, уволит одним махом!

— Не вздумай даже и рисковать! И уйди пока на больничный. — Киты, успокоившись, улеглись, как мягкие подушки. — Позвоню я Ангелине Сергеевне, ну, ей коробку конфет и банку кофе...

— Есть! Есть банка кофе! — обрадовался Сидоркин, почувствовав под ногами берег.

* * *

— Зайдите ко мне, Софья Андреевна, — голос директора ей не понравился. — Дело есть.

Она зашла, эффектная женщина с милой улыбкой, ангел сущий, а оказывается, сей ангел и готовил на меня налет. Точнее, делал подкоп. Он замахал перед ее носом бумагой.

— Вот, читайте!

Она прочитала: «Ваша секретарша совместно с так называемым экстрасенсом Николаем Каримовичем готовит против вас путч, причем подключены следующие товарищи...» Список весьма удивил ее.

— Надо же, — сказала она, — ну уж от Сидоркина я этого никак не ожидала!

И тут он заржал, он просто покатился от смеха, он все понял.

— Сонька, — он тряс всеми частями тела, — как вы думаете, кто сие сочинил?

— Я не хочу оговаривать людей, — она как бы обиженно надула губы, — есть кое-какие соображения, но трудно сказать с определенностью. — Вот прохвост импозантный, не простил ей...

— Ясно! Просто вульгарная интрига.

Но почему, почему главное действующее лицо Николай Каримович? Он, отослав Софью Андреевну, позвонил Скелетову, Самсонову и кое-кому еще. Все характеризовали мануалотерапевта не только как большого лекаря, костоправа, психотерапевта, но и как пока непризнанного ученого-смежника. Пожалуй, сделаю-ка я его завсектором, подумал директор, исследуя зубочисткой полость рта, к счастью, все пломбы сидели на своих местах, придется, видимо, кого-то убирать. Так, значит, Сидоркин замешан? Он опять пригласил секретаршу.

— Завсектором? — Николай Каримович был не очень доволен. — Мог бы и третьим замом. Хотя бы...

— Будешь, — секретарша усмехнулась. — Ты его пойми — опасается он, что слишком быстро ты начнешь расти, а ему хочется умереть генералом.

* * *

Я набью тебе физиономию, так опозорить своего отца, связаться с Голубковым!!! А что такое? Ты понимаешь, что он тебе в отцы годится, ты же не стала бы ложиться со мной в одну постель?!

Что ты говоришь, опомнись, возмутилась супруга, ты с годами становишься каким-то... эротоманом!

— Я?!

— Папочка, — сказала Лиля, — и мамочка, а что, собственно, вас так беспокоит?

И, действительно, что ты, папашхен, стоишь багров, как нашкодивший внук, а ты, мамашхен, бегущая к телефону, сотрясая обтянутые лосинами рыхлые ляжки, что так встревожило тебя!

— А знаешь ли ты, что Голубков — псевдоним?! — негодовал бывший поклонник партии коммунистов, а ныне ее серьезный противник. — Псевдоним! А настоящая его фамилия...

— Ну, без сомнения, или Розенкранц, или Голденстерн, ну, на худой счет Бергельсон.

— ...настоящая его фамилия — Дыркин!

— Превосходно — буду Лиля Опилкина-Дыркина-Голубкова.

Доцент схватился за голову, как опереточная прима.

— По-моему тебя к телефону, — крикнула из коридора жена.

— Что?! Меня нет дома!!!

— Нет, не тебя, у Милы дочка заболела, спрашивает, чем можно лечить, когда под рукой никаких лекарств нет, они на даче.