***

Не желая делать ничего больше, Санс пялился в потолок.

Он лежал на матрасе, не волнуясь о холодном сквозняке, отсутствии одеяла и том, что один из его тапочек слетел с ноги, когда он падал на свою «кровать». Он сжимал руку на грудной клетке, не царапая ее, как Папирус, а просто прижимая, как будто пытался почувствовать собственную душу.

Никогда раньше не было так плохо.

Это было больше, чем его заслуженная доля моментов никчемности — кусков дней, когда он не мог отделаться от ощущения, что ничего не имеет смысла. И тогда он просто плыл по течению или беспробудно спал, а иногда шел в Гриллби’s и набирался там до тех пор, пока не переставал волноваться о том, что важно, а что нет.

Но всегда, всегда он ждал, что Папирус придет за ним — скажет что-то, что развеет эту дымку, накричит на него, чтобы вставал и шел на работу, вытащит за шкирку из Гриллби’s и отругает, когда он протрезвеет.

Не то чтобы он сам не заботился о Папирусе, разумеется, но Папирус был единственным, кто удерживал его стабильность, кто возвращал его в чувства. Если Папирус был в порядке, то и Санс каким-то образом тоже был в порядке.

Но сейчас он не был.

Санс немного крепче сжал грудную клетку, но не настолько, чтобы стало больно.

Он был уверен — он знал — что существовали тайм-лайны, где Папирус не был в порядке: где он пропал и не вернулся, или где вернулся, но лишь в качестве горсти тонкой пыли. Дело в том, что он не мог вспомнить этого… он знал только, что такое случалось, благодаря (вот уж, спасибо) старым журналам, которые хранил. И он совершенно не знал, что случилось с предыдущими его «версиями», потому что журналы обычно обрывались на этом, но он мог себе представить.

Отправился спать и никогда больше не проснулся.

Напился до тошноты и все равно продолжал пить.

…Присоединился к брату в кучке пыли.

Но эта временная линия была не такой, как те. Папирус был жив, но не здоров. Санс не мог бросить своего брата, как твердил ему очень маленький, очень эгоистичный, совершенно прогнивший кусок его.

Видимо, этот кусочек любил вылазить в подобные моменты.

«Что хорошего в том, что сейчас ты попробуешь все исправить? — спросил он. — Ты уже все похерил».

«Я не могу махнуть рукой на Папируса. Не могу».

«В долгосрочной перспективе это не имеет значения. Все равно все просто оборвется».

«Я не могу быть в этом уверен наверняка».

«Можешь. Так всегда происходит. Ты это знаешь. Совсем недавно ты сам видел доказательства».

«Неважно».

«Да, тебе неважно».

Санс надавил ладонями на глазницы. Вот почему он престал пытаться сильно вмешиваться во что-то — это либо ничего не давало, либо делало хуже. Он давал обещания, которые приходилось нарушать. Пытался остановить неизбежное и терпел неудачу. Что-то записывал и никогда не учился на этом, потому что все, что он писал, было слишком удручающим, чтобы просто прочитать.

«Звезды, мне нужно выпить рюмочку».

И еще одну, и еще. Напиться до бессознательности сейчас казалось отличной идеей.

Единственное, что не давало ему воспользоваться коротким путем в Гриллби’s, был тот факт, что он едва мог заставить себя шевелиться.

«Зачем я вообще пытаюсь?»

Он посмотрел сквозь промежутки между пальцами.

«Хех. Вопрос с подвохом: не знаю».

Однако он должен. Он знал, что должен. Папирусу нужна помощь, даже если не его. В телефоне записан номер Андайн, и ему нужно ей отчитаться.

…Но у входной двери стоит стража, и Папирус в безопасности. В своей комнате.

Отчет может и подождать до тех пор, когда он не почувствует себя чуть лучше, чем на грани обращения в пыль.

***

Карандаш выводил линии в блокноте, с поразительной точностью создавая геометрические фигуры. Некоторые были квадратами — либо заштрихованными, либо пустыми, другие были стрелками, иксами, нулями, треугольниками и другими подобными формами. Через них проходили линии, создавая узоры там, где раньше им не было места, чтобы встретиться в центре рисунка.

Парой театральных взмахов Папирус начертил на странице Х и, сунув карандаш в рот, перевернул лист.

Чаще всего, когда он не мог думать ни о чем другом, его разум переключался на схемы. Это одна из причин, почему он был так хорош в головоломках, в конце концов, они сами естественным образом зарождались в его голове. Его альбомы были полны узоров, создавая бесконечный кладезь дизайнов, которыми он мог воспользоваться, если ему требовалось обновить свои головоломки в лесу. Разумеется, некоторые работали лучше других, но все они были весьма логичными, даже если он рисовал их без особой задумки.

Он хорошо разбирался в схемах и последовательностях.

Он мог найти их в головоломках, в местах, в монстрах. Монстры тоже в некотором смысле придерживались последовательностей — даже если ему не всегда хорошо удавалось читать монстров, подобных Сансу, обычно он легко мог уловить последовательности в их внешности и действиях.

Он аккуратно пролистал страницы; среди схем для головоломок тут и там встречались наброски мест — в основном леса Сноудина и тихих пещер Водопадья — и монстров. Хозяйка гостиницы — стройная с плавными изгибами, всегда готовая предложить свободную комнату усталому путешественнику, исцеляющую магию раненому ребенку, конфетку случайно заглянувшему к ней скелету. Санс — слишком округлый для скелета почти всегда где-то между желанием пошутить и поспать. А еще…

Он вздрогнул.

Флауи — дружелюбная круглая сердцевина, шесть мягких лепестков и…

…и…

Папирус уставился на набросок.

Он хотел сделать Флауи сюрприз, нарисовав его по памяти. Обычно народу нравились его наброски, если он решался их показать — не то чтобы он делал это часто, так как предпочитал, чтобы они видели его прекрасные головоломки и магические навыки, а не что-то такое недостойное Королевского Гвардейца, как рисование — так что он подумал, что друг может оценить этот подарок. Он нарисовал его таким, каким помнил: улыбчивым, дружелюбным, терпеливым, всегда готовым выслушать, подбодрить или похвалить.

Он больше не подходил под эту схему.

Щелк.

Папирус моргнул, внезапно осознав, что раскусил карандаш пополам.

Он сел ровнее, выплюнул половинку карандаша, отложил обломки в сторону и вернулся к наброску.

Не то чтобы народ никогда не выбивался из привычных схем — черт возьми, да это происходит прямо сейчас.

Иногда изменения обозначали, что что-то идет правильно — в некоторые дни Санс мог бодрствовать дольше, а его улыбка казалась искреннее — но чаще всего они обозначали, что что-то не так.

Как-то хозяйка гостинцы заболела, и тогда горожане заботились о ней, а не наоборот. У Санса случались плохие дни, когда он спал гораздо дольше, чем обычно, и вообще не шутил.

Флауи…

Папирус закрыл глаза и застонал. Что же пошло не так? Что заставило Флауи из веселого цветка, который он нарисовал по памяти, превратиться в?..

Он взял заточенную половину карандаша и нашел в альбоме пустую страницу. Графит царапал бумагу отрывистыми штрихами, создавая грубые угловатые формы. Он отстранился от работы, сосредоточившись только на формах, серых линиях, становившихся все темнее, и грифеле карандаша, продавливающим бумагу под силой нажима.

Наконец, скелет остановился и осмотрел результат.

Он тут же перевернул страницу к более дружелюбному рисунку, сделанному месяцы назад, и его разум попал в ловушку, не способный смириться с фактом, что оба наброска — это одно и то же существо.

Бессмыслица.

Бессмыслица.

Что случилось? Что он натворил? Он пропустил назначенную встречу? Обидел его? Ранил?

Папирус помнил — потом Флауи сказал, что он причинил ему боль. Он не помнил как или почему, но это произошло, и, должно быть, именно потому Флауи превратился из этого в…

Папирус откинул блокнот к дальнему концу кровати и посмотрел на свои руки.

Головоломка, которую он не мог решить.

***

По лесу пронесся порыв холодного свежего ветра с запада, и ее охватило неясное предчувствие, когда он растрепал ее густую шерсть. Сейчас, без бегающих по лесу городских детей тут было тихо. Большинство ее родичей на ночь вернулись на утес, довольные и сонные после целого дня блужданий по лесу.