Вздохнув, он опустил взгляд на правое запястье, помассировал его и, закрыв глаза, сосредоточился. Спустя довольно долгое время, зеленое свечение окутало левую ладонь и стекло вниз, медленно облегчая боль в костях. Ему удалось продержать магию несколько секунд, прежде чем отдернуть левую руку, задыхаясь и дрожа.
Лечить самого себя изначально трудное занятие — и совершенно невозможное в бою — но еще труднее, когда твои магические резервы пополняются в час по чайной ложке. Однако он старался вливать немного исцеляющей магии в запястье каждый час или около того — уже лучше, чем ничего. С такой скоростью можно залечить руку к утру.
Если бы только удалось что-то сделать с этим… ощущением.
Оно не оставляло даже после того, как он вымыл все свои кости — ему все еще казалось, что лозы сжимают тело, ползают по нему, снова вдавливают в снег и пачкают землей. Но когда он опускал взгляд к рукам или ногам, то не видел никакой грязи — ее и не могло там быть. Кости были совершенно чисты, но… ощущались определенно иначе.
Вздрогнув, Папирус оторвал взгляд от своих костей и обратил его на шарф. Обычно он мог с легкостью починить его, но не сейчас, при больном запястье и слабом источнике света. Единственное, что мешало включить свет — скелет не хотел разбудить Санса.
…Хотя, кухня находится прямо под комнатой Санса, и свет оттуда не просочится под его дверь.
Подхватив половинки шарфа и швейные принадлежности, он отправился на кухню, где разложил все вещи на столе и щелкнул выключателем. (При свете не проявилось никакой грязи — Санс любезно постирал ткань вместо него). Помассировав запястье несколько минут, Папирус снова приступил к работе, под ярким светом она стала гораздо проще.
Ему не в первый раз приходилось чинить свой шарф: тот был довольно длинным и частенько цеплялся за ветки, хотя в последние годы Папирус старался быть осторожнее. Если бы кто-то присмотрелся к ткани, то заметил бы стежки на местах разрывов, особенно тех, которые остались со времен, когда он только учился шить.
Но ему впервые приходилось сшивать куски шарфа.
Не то чтобы это невозможно — особенно для него — но видеть любимый предмет одежды в таком состоянии было, мягко говоря, неприятно.
Особенно учитывая обстоятельства, которые к этому привели…
Игла воткнулась в палец, и это не было случайностью, Папирус отпустил шарф и вцепился в столешницу дрожащими руками. Закрыв глаза, он сосредоточился на дыхании и тихой музыке, льющейся из гостиной. Вдох… выдох. Вдох… выдох.
Пора возвращаться к работе. Следи за иглой с нитью. Старайся сделать шов настолько незаметным, насколько возможно. Игнорируй боль в запястье. Просто сосредоточься на шитье. Сосредоточься, сосредоточься, сосредоточься.
Пятнадцатиминутное занятие отняло гораздо больше времени, из-за того, что он постоянно прерывался на массаж запястья (и попытки исцелить его), но, наконец, шарф снова был цел. Отложив швейные принадлежности, Папирус расправил ткань дрожащими руками, как будто боясь, что она может снова развалиться от одного неверного движения.
Он осторожно обмотал шарф вокруг шеи и вздохнул от знакомого ощущения мягкой ткани, скрывающей верхние позвонки. Мелочь, но он ощутил себя гораздо безопаснее — не говоря уже о том, что завершение тонкой работы дарило дополнительное облегчение.
Может быть, сейчас он сможет отдохнуть остаток ночи.
Решив убрать швейные принадлежности утром, он оставил их на столе и пошел обратно в гостиную, выключив по пути свет в кухне. Там он плюхнулся на диван, рассеянно гадая, что пропустил в фильме…
На экране прямоугольного робота осыпали желтые лепестки.
Папирус быстро схватил пульт и несколько раз ударил по кнопке питания, телевизор замерцал и потух. Скелет пялился на экран, все еще сжимая пульт, и пытался унять дрожь. Когда это не сработало, он выронил пульт, подтянул длинные ноги к груди и свернулся клубочком, прижав шарф к лицу.
«Просто перестань думать об этом, — прокручивал он в голове, вцепляясь в мягкую ткань. — Ты в порядке. Прекрати думать об этом».
Внезапно запястье свело болезненной судорогой, он с рычанием сжал его другой рукой и преобразовал всю свою магию и силу воли в ярко-зеленую вспышку.
Боль полностью пропала. Как и его энергия.
Со слабым стоном Папирус повалился на бок. Спина, ребра и череп все еще болели, но он ощутил себя еще слабее от одной только мысли попытаться вылечить и их тоже. Рука и нога были здоровы, а шарф — цел, и это уже кое-что. Это уже хорошо. Сегодня произошло что-то хорошее.
Держа это в голове, он, наконец-то, провалился в сон.
В сон, пронизанный желтым, зеленым и серым.
***
Свет, отраженный от желтого бумажного листочка, поприветствовал скелета, когда тот разлепил глазницы.
Папирус решил сесть, но запутался в одеяле, которым не помнил, чтобы накрывался. Выпутавшись, он протер глазницы. Как долго он спал?!
Ему потребовалась пара секунд, чтобы понять, что бумажка и одеяло не появились из ниоткуда, и он потянулся, чтобы подобрать стикер, с удовольствием отметив, что рука больше не болит. Это оказалась коротенькая записка, написанная знакомым почерком:
спи спокойно, бро.
я на работе, пиши, если понадоблюсь.
p.s. шарф отлично выглядит.
Он перечитал записку несколько раз. Подчерк абсолютно точно принадлежал Сансу, но вот слова…
Санс? Добровольно отправился на работу? Без него?
Папирус обнаружил, что задается вопросом, а не попал ли он случайно в альтернативное измерение, как в том научно-фантастическом бреде, которым периодически увлекался брат. Санс никогда не ходил на работу без изрядной доли жалоб и ворчания. Что он задумал? Папирус что-то упускает?
Потирая ушиб на затылке, Папирус снова расслабился на диване и ненароком бросил взгляд на настенные часы. Десять утра — он уже давно должен быть на рабочем месте. Почему Санс его не разбудил? Не мог же он просто…
Нет, нет, это неправильно. Нельзя снова пропускать работу. Хромота прошла, и запястье больше не болит — конечно, еще остались кое-какие травмы, но ничего, что могло бы помешать ему вернуться к работе над головоломками и стоянию в карауле.
…Если исключить, что он уже доказал, что в последнем не был хорош.
Кости Папируса как будто прибавили в весе, пока он складывал одеяло и переносил его в комнату. Скелет сел на кровать и провел некоторое время, разглядывая заплатки на ковре, который все еще пах мылом.
Это правда то, чего от него хотел Санс? Просто… сидеть дома весь день и ничего не делать?
Внезапно Папирус выпрямился, с раздражением вспомнив совет, который сам вчера дал своему брату.
Я не доверяю себе. И тебе тоже не следует.
…Может, он прислушался к этому совету.
Папирус потянул за край шарфа и, уткнувшись в него носовой впадиной, сделал несколько судорожных вдохов. Но не заплакал — не мог себе позволить, не сейчас. Он ничего не получит, если будет просто сидеть и жалеть себя.
— Может быть, я-я и не заслуживаю доверия, — пробормотал он в шарф, — но это не значит, что я не могу ничего сделать, правда ведь?..
Нет, разумеется. Он все еще может выполнять свои обязанности часового. Он должен — это его работа. Конечно, он опоздал, но, как обычно говорил его брат, лучше поздно, чем никогда. В любом случае, не стоит пропускать еще один рабочий день.
Решительно выдохнув, Папирус встал с кровати и вытащил чистую одежду. Какой-то миг он искал нагрудник боевого тела, пока не вспомнил, что с ним случилось, так что вместо него пришлось выбрать скучную серую толстовку с капюшоном. Толстовка был длиннее, чем его нынешняя кофта, но все равно не достаточной длины, чтобы полностью скрыть позвоночник. Но остальные вещи остались прежними — нижняя часть доспеха, привычные сапоги, перчатки и шарф.
Оглядывая себя в зеркало, он с удивлением понял, что сутулится. Ему с детства не приходилось сознательно контролировать осанку, а с возрастом он стал в этом лишь лучше. Возможно, частично причина была в непривычной одежде — вернее, в мешковатой толстовке. Позже стоит придумать что-то на этот счет, а сейчас пора завтракать и идти на работу.
