В соответствии с установленным планом в семь часов вечера, в субботу, Вера назначила встречу без свидетелей на пляже и заранее указала подходящую для этого пальмовую рощу. Они обнялись с прежней нежностью, смеясь, словно дети, выполняя четвертый пункт соглашения, какие тут милые люди. Нежное уединение песка и сухие ветки, сигареты и бронзовый загар пятого или шестого дня, когда глаза начинают блестеть, как новые, когда поговорить друг с другом — праздник. У нас все идет прекрасно, почти сразу же сказал Маурисио, и Вера согласилась, конечно, у нас все идет прекрасно, это видно по твоему лицу и волосам, как это, по волосам, потому что они блестят по-другому, это от морской соли, дурочка, возможно, но от соли они обычно слипаются, от смеха оба не могут говорить, да и зачем о чем-то говорить, лучше глядеть друг на друга и смеяться, предзакатные лучи солнца, как быстро оно заходит, тропики, всмотрись, и ты увидишь сказочный зеленый луч[224], я уже пробовал это делать с моего балкона, но ничего не увидел, ах ну да, конечно, у сеньора есть балкон, да, сеньора, балкон, зато вы предаетесь наслаждениям в своем бунгало, которое так располагает к изысканным оргиям. Заметить, будто вскользь, закуривая еще одну сигарету, нет, правда, это великолепно, у него совсем другая манера. Значит, так и есть, раз ты говоришь. А твоя как, скажи. Мне не нравится, когда ты говоришь «твоя», как будто речь идет о раздаче премий на конкурсе. Так и есть. Допустим, но не в этом случае, это не про Анну. О, какой у тебя медовый голос, ты говоришь «Анна» так, будто облизываешь каждую букву. Каждую букву — нет, но. Свинья ты этакая. А ты тогда кто? Я-то уж, по крайней мере, ничего не облизываю. Я так и предполагал, эти итальянцы все вышли из «Декамерона». Минуточку, мы не на сеансе групповой терапии, Маурисио. Прошу прощения, это не ревность, я не вправе. Ах, вот оно что, тогда good bye. Ну, так как? А вот так, все замечательно, потрясающе, все бесконечно замечательно. Очень рад за тебя, я бы чувствовал себя неловко, если бы тебе было не так хорошо, как мне. А вот и посмотрим, как там у тебя, пункт четвертый нашего соглашения велит, что. Я не отрицаю, но мне нелегко выразить это словами, Анна, как волна, как морская звезда. Красная или лиловая? И то и другое, золотистая река, розовые кораллы. Этот мужчина — скандинавский поэт. А вы — венецианская распутница. Он не из Венеции, а из Вероны. Какая разница, все равно вспоминаешь о Шекспире[225]. Ты прав, мне и в голову не приходило. Что ж, так держать, нет, правда. Так держать, Маурисио, нам осталось еще пять дней. А главное, пять ночей, используй их с толком. Думаю, так и будет, он обещал посвятить меня в то, что он называет искусством возвращения к реальности. Надеюсь, ты мне потом объяснишь. Не сомневайся, во всех подробностях, а ты расскажешь мне про твою реку из золота и синие кораллы. Розовые кораллы, детка. Так или иначе, времени мы не теряем. Что из этого получится, там будет видно, главное, мы не теряем его сейчас, и хватит об этом говорить, а то мы что-то слишком задержались на четвертом пункте. Искупаемся перед виски? Виски, какая вульгарщина, меня угощают карпано или настойкой можжевельника, только так. О, прошу прощения. Ничего страшного, изысканность приходит со временем, пойдем искать зеленый луч, вдруг повезет. Пятница, день Робинзона[226], кто-то вспомнил об этом за рюмочкой, и некоторое время все говорили о необитаемых островах и кораблекрушениях, прошел короткий сильный ливень, посеребривший пальмы, а потом снова распелись птицы, сколько здесь перелетных птиц, старый моряк и его альбатрос[227], эти люди умеют жить, каждый стакан виски сдобрен порцией фольклора, старыми песнями о Гебридских островах[228] или Гваделупе[229], к концу дня Вера и Маурисио подумали об одном и том же, отель заслуживает свое название, это было для них дуновением пассатов, Анна и головокружительные, давно забытые ощущения, Сандро — изощренный мастер своего дела, дуновение пассатов, которое унесло их в другие времена, когда еще не было привычки, когда время еще было таким, как сейчас, полеты фантазии и озарения в море простыней, вот как теперь, как теперь уже не бывает, и потому все это, и потому пассаты еще будут дуть до вторника, как раз до конца междуцарствия, которое есть возвращение в далекое прошлое, мгновенное путешествие к источнику, вновь забившему из земных недр, который омывал их потоком нынешних наслаждений, однако не давал забывать, ни на минуту не давал забывать о пунктах соглашения, о «Блюзе в терциях».
Они не говорили об этом, когда встретились в «боинге», вылетающем из Найроби, и когда вместе закурили первую сигарету на пути к возвращению. Смотреть друг на друга, как раньше, когда их заполняло нечто, не требующее слов, и что они молча хранили в отеле «Пассаты», распивая виски и рассказывая анекдоты, в какой-то степени им обоим не следовало пока расставаться с «Пассатами», пусть пока дуют им в спину, пусть они еще поплавают под любимыми парусами старых добрых времен, чтобы по возвращении они сломали бы корабельный винт и покончили с черным, вязким, тягучим мазутом повседневности, который отравлял шампанское в дни рождения и их ежевечерние надежды. Пассаты, принесенные Анной и Сандро, вдыхать их полной грудью, пока смотришь друг на друга сквозь облако дыма, потому что теперешний Маурисио — это Сандро, который все еще здесь, его кожа, его волосы, его голос дополняют облик Маурисио, так же как и глуховатый смех Анны в минуты любви затопляет нынешнюю милую улыбку Веры, которой та пытается прикрыть свое отсутствие. Шестого пункта у них не было, но они могли придумать его без слов, это было так естественно, что в какой-то момент он пригласил Анну выпить еще виски, что она приняла приглашение, погладив его по щеке, и сказала да, сказала, да, Сандро, было бы так славно выпить еще виски, чтобы избавиться от страха высоты, играть в эту игру до конца путешествия, и никакие соглашения не понадобились, само собой получилось так, что Сандро еще в аэропорту предложил Анне проводить ее домой, и что Анна приняла это за обычный знак внимания со стороны светского мужчины, и что теперь уже она, в свою очередь, поискав ключи в сумочке, пригласила Сандро войти и что-нибудь выпить, велела ему оставить чемодан в прихожей и провела в гостиную, извинившись, столько пыли скопилось и не проветрено, она раздвинула занавески и принесла лед, пока Сандро, с видом знатока, оглядывал полки с пластинками и гравюру Фридлендера[230]. Был уже двенадцатый час ночи, они по-дружески выпили рюмочку, и Анна принесла банку паштета и галеты, Сандро помог ей сделать канапе, но они их так и не попробовали, их руки и губы соединились, они, обнявшись, упали на кровать и стали раздевать друг друга, путаясь в завязках и застежках, срывая последние одежды, откинули покрывало, приглушили свет и медленно обрели друг друга под шепот и ожидание, шепча друг другу слова ожидания и надежды. Кто знает, сколько прошло времени, прежде чем они вернулись к виски и сигаретам, откинувшись на подушки, они курили при свете торшера. Они старались не смотреть друг на друга, слова медленно долетали до стены и возвращались обратно, будто слепые играли в мяч, и она первая спросила, словно спрашивая не его, а себя, что будет у Веры и Маурисио после «Пассатов», что с ними будет, когда они вернутся.
— Они все поймут сами, — сказал он. — Они все поймут, и после этого они больше уже ничего не смогут сделать.
— Всегда можно что-то сделать, — сказала она. — Вера не оставит все так, как есть, достаточно было взглянуть на нее.
— Маурисио тоже, — сказал он. — Я его почти не успел узнать, но это было очевидно. Ни тот, ни другая не оставят все как есть, а что они сделают, предположить нетрудно.
