Из ванной он принёс махровое полотенце, и Иви покорно откинула голову немного назад и прикрыла почерневшие – от страха, от недосыпа? – глаза, пока он сушил её волосы.

Иви долго грела руки о стакан с обжигающе-горячим чаем – руки совершенно не слушались её, когда он пропускал влажные пряди тёмных волос между пальцами, когда, склонившись, не помня больше ни себя, ни её, прокладывал дорожку поцелуев на её шее, чуть ниже пульсирующей жилки – теперь её кожа пылала, – когда опускался перед ней на колени, заглядывая в заострившееся любимое лицо, впитывая, вырисовывая, запоминая. Кружка выпала из неверных рук – разлились по полу остатки чая. Маленький, горящий поцелуй – в ответ.

Её глаза, её невозможные, прежде умиротворённые глаза ярко, доверчиво светились – он бережно собирал тот свет, губами прикасаясь к тонким векам.

Он целовал её – настойчиво, глубоко, - она отзывалась на его голос, его просьбы, его движения. Она шептала что-то, принимая его в себе – он тяжело дышал, отдавая себя.

Хаос нетерпеливых движений, болезненные поцелуи, воздух, сгустившийся над ними, скомканный и тяжёлый.

— Мэтт… — она тихо звала его.

Он притягивал её ближе, обнимая, забываясь, погружаясь в безграничную, бесконечную, глубокую, лишающую сил черноту.

***

Уедем отсюда.

Он почти спал, когда Иви целовала его в висок, убирала волосы с его влажного лба, заставляя проснуться.

Пожалуйста, Мэтт, давай уедем отсюда.

Откуда-то справа раздался пронзительной звон будильника, громкий и отрывистый; они оба молчали, прислушиваясь, останавливая, заглушая мысли, а когда дребезжание прекратилось – также внезапно, как и началось, – тишина показалась оглушительной и разрушающей.

Иви переплела их пальцы – её выглядели аккуратными и изящными, его – загрубевшими, зачерствевшими. Мэтт, перевернувшись на бок, так, чтобы их лица оказались на одном уровне, накрыл обоих одеялом – было на удивление сыро и прохладно. Он с трудом вспомнил об окне, которое вечером в спешке забыл закрыть; воспоминания возвращались с трудом и скрипом, будто после затяжной лихорадки.

Иви провела ладонью по его лицу – доверительный, ласковый жест. Мэтт улыбнулся; он чувствовал, как тепло, долгожданное и необходимое, разливается по его венам, туманит мозг.

Иви казалась сосредоточенной, задумчивой и – самую малость – отстранённой.

Уедем, Мэтт.

Она шептала, запрокидывая голову, позволяя прикасаться к себе, целовать себя; их дыхание – одно на двоих, её слова – эхо, отдающееся в его голове.

Он найдёт меня. Он не остановится.

Мэтт замер, остановившись, одёрнув себя, потрясённый и застигнутый врасплох. Осознание происходящего приходило к нему насмешливо, обрывисто, впопыхах. Он вглядывался в неожиданно повзрослевшее, спокойное лицо Иви. Он слышал её размеренный, как тиканье часов, голос.

Он бы хотел закрыть уши руками.

Уедем, Мэтт. Уедем, уедем, уедем.

Он согласно кивнул, сглатывая горький комок, образовавшийся в горле, притягивая её к себе, успокаивая, убаюкивая. Перед его взором вновь стояла вода, тихая и чистая, молчаливая, которая, он хотел бы верить в это, всё ещё хранила в своих глубинах отблески медяного, застарелого солнца.

Он сказал:

— Всё, что захочешь.

Всё, что захочешь, и даже больше.

***

Они отправились на север.

Они остановились в провинции и сняли номер на двоих в гостинице, что располагалась недалеко от булочной, из-за чего запах свежей выпечки намертво въелся в стены – номер был небольшим, и его стены, выстиранные тусклым дневным светом, отливали болезненной желтизной. Напротив – аптека, пропахшая спиртом и лекарствами. Чуть левее – единственная библиотека, многоглазое, многооконное, приземистое здание, хилое и измождённое - от скуки или от времени.

За окном непривычно шумела жизнь – оживлённая, украшенная голосами, испещрённая зазывными криками и шутками прохожих, развязными напутствиями и насмешками, украденная у оставленного, позабытого прошлого.

Они задержались там ненадолго.

Они купили дом в январе.

Дом был маленьким и неприметным, с клумбами у крыльца, с забором, чуть покосившимся, выкрашенным в тёмно-зелёную, так похожую на весеннюю траву, но уже чуть выцветшую краску.

Они вместе клеили обои в гостиной и вешали занавески на кухне – занавески были новыми, нежно-голубого цвета и в свете дня отливали перламутром. По утрам лениво играло радио – Иви часто переключала волны, ища песни шестидесятых и редко находя их.

Она стала убирать волосы наверх, открывая белизну шеи – прежде она всегда носила их распущенными; бывало, подолгу запиралась в ванной и не выходила часами, будто исчезнув, будто никогда не существовав.

По ночам они засыпали неизменно вместе: утомлённые, застигнутые врасплох сиянием жемчужных, запоздалых звёзд и ранними закатами. Иви обнимала его со спины, обхватывая, будто не желая делиться им с остальным миром – Мэтт успокаивался, чувствуя её дыхание на своей спине, ощущая себя так, словно он обрёл свой единственный настоящий дом.

Анна звонила – порой по нескольку раз в день, порой спустя недели молчания; Мэтт выключал телефон, и клал его на стол у кресла, и надолго про него забывал.

Иви качала головой - будто её ранила его невежливость.

Ты можешь ответить ей. Ты не попрощался с ней.

Мэтт отвечал, что это не нужно, что нельзя никому верить, что всё пройдёт. Что Анна непременно забудет.

Потом звонки прекратились.

***

Хэнк умер через два года.

Падал тяжёлый снег, невыносимо-белоснежный, махровый и липкий – глядя на него хотелось крепко зажмуриться и больше никогда не открывать глаза.

Мэтт смотрел на бездыханное тело пса и чувствовал, как знакомая чернота вливается в него – через рот, через глаза, через нос, впитывается кожей, одеждой, волосами - прошлым, настоящим и будущим.

Иви гладила Хэнка, растерянно и тоскливо смотря на его заострившуюся умную морду, пропуская пальцы сквозь густую лохматую шерсть. На дне синевы затаилось стекло, когда она смотрела на Мэтта.

Она задыхалась.

Выберемся отсюда ненадолго.

Они забронировали двухкомнатный гостиничный номер, захватили с собой две дорожные сумки, заперли двери дома, решили, что так лучше.

Когда они перебрались в гостиницу, звонки от Анны возобновились – снова.

***

Ты – это я. А я – это ты.

Они лежали друг напротив друга, кожа к коже, сердце к сердцу. В то время как миры сменяли друг друга, их собственный давно клонился к закату.

Уже смеркалось.

Иви едва заметно улыбалась, и её улыбка казалась столь же призрачной, ирреальной, как она сама. Её губы, тонкие, ровно очерченные, едва заметно двигались, повторяя её мысли, обличая в слова.

Ты выдумал меня.

Мэтт качал головой, прогоняя засушливый морок, склеивший его руки, наполнивший до краёв его тело и разум. Он не слышал Иви. Он не понимал её.

Он повторил давнее, глубинное, отливающее правдой:

— Ты – конец моего пути.

***

С самого начала что-то пошло не так.

Анна совсем не изменилась, было столь же изящной и элегантной – юбки вместо брюк, тонкие газовые кофточки, те же духи – но казалась чуть взволнованней и беспокойней, нежели обычно, когда стояла на пороге номера, когда проходила внутрь.

Она отказалась от чая; сев в кресло, нервно поправляла складки одежды, дёргала собачку изящной сумочки. Она бы хотела начать с главного – главное тревожило её, не оставляло, не давало покоя, но не с укоров, не с будничных разговоров о том почему-он-уехал и всё вышло-именно-так, и старалась вести себя так, словно не было временного обрыва, и он никуда не уезжал.

Я знаю, ты любил её.