И он не взял с собой ничего, кроме маленького зеркальца. Не захватил даже фляги с водой, а ведь в этой пустыне она продлила бы ему жизнь.

Язык его уже превратился в жесткий тяжелый камень, а трещины на губах смачивала лишь его собственная горячая кровь. От человеческого жилья он, может, ушел не так и далеко, но села давно уже не было видно; жар пустыни дрожал, точно слезы в глазах, и ничего в той стороне он не мог разглядеть. Он чувствовал, что последние его силы уже вышли с паром и потом тела, и, сам не желая того, опустился на землю, а еще прежде закрылись его веки.

Пустыня слилась в его сознании с собственным телом: оно лежало теперь под этим солнцем, которое каждый миг ударяло копьем своего луча, и возникали новые трещины. Он знал, что погиб, и всё же еще не чувствовал, что окончательно перешел границу жизни и смерти. Лицом он прижался к телу пустыни, а руки чуть откинул в стороны, как топырит плавники выброшенная на сушу рыба.

Постепенно в кожу его лица начало проникать ощущение влаги и прохлады. А ведь влага – была сама жизнь, она словно впрыскивала силы в умирающего. И он почувствовал приятную дрожь, пробежавшую вначале по его лицу, а потом и по всему телу. В неподвижный труп как будто возвращалась жизнь.

Он оперся на локоть и оторвал лицо от земли. И погрузил полумертвые руки во влажную почву, и, вынимая ее, начал втирать ее себе в голову, в лицо и в грудь. И с каждой вынутой горстью дно ямы становилось влажнее и прохладнее. Яма была меньше половины локтя глубиной, а уже начала выступать прозрачная вода. И уже посредничество рук стало невыносимым, и он прямо погрузил лицо в эту лужу, позволив губам и рту насладиться прохладой воды.

На ноги поднялся словно бы уже другой человек: живой и веселый, освежившийся. Вспомнив о руках, поднял их к глазам.

Руки свои он рассматривал со страхом и сомнением. Но никаких пятен на них теперь не видел. Он беспокойно начал искать зеркальце и не находил его, обшарил всё вокруг, но и платок, и зеркальце куда-то исчезли. И взгляд его невольно упал на собственное отражение в воде – а вода эта была чище зеркала… И она показала ему, что синева с лица исчезла без следа.

А как там Луноликая?! Этот чудотворный источник вначале должен бы омыть ее лицо… Он посмотрел на горизонт, и село показалось ему ближе, чем представлялось раньше. Следовало как можно скорее познакомить лицо девушки с этой водой. И весь обратный путь до села он бежал, не чувствуя усталости. Но, достигнув села, ощутил в сердце безжалостную тяжесть прежней тоски. Где теперь он будет ее искать?

Разве он раньше видел Луноликую где-нибудь, кроме порога своего дома? Значит, нужно было торопиться домой, там было больше надежды. Однако… Не в это время дня, только утром. А как он выдержит до завтрашнего утра? Да и появится ли она после того, что случилось сегодня у него на пороге? Кстати, мальчишка давеча сказал: Луноликую знает всё село. Но разве «Луноликая» – это не то имя, которое он сам дал этой похожей на пери девушке? Настоящее же ее имя, ни разу с ней не заговорив, он так и не узнал.

Откуда же тогда знал ее мальчишка? И каким образом весь народ села знал о девушке с таким именем? У первого же встречного он спросил:

– Не знаете ли вы девушку по имени Луноликая?

– Нет… Господин, вы…

Он прошел мимо. Не стал останавливаться и что-либо объяснять, хотя вид его мог дать повод для изумления. Теперь ему не до чести было и не до приличий. Он даже у мальчишек в переулке спросил:

– Девушку по имени Луноликая…

Молоденький сапожник-подмастерье ответил вопросом на вопрос:

– Господин, ведь вы всё время дома, где же вы видели такую девушку?

А старый хозяин лавки сказал:

– Вам самим это лучше знать, господин учитель! У нас в селе ни одну девушку так не зовут.

Дошел до поворота на свою улицу, и никто ничего не знал о девушке с такими приметами.

Но повернул к себе – и увидел ее силуэт перед своими дверями. Ошеломленный, растерянный, он так бросился к ней бегом, что пару раз споткнулся и едва не упал.

– Вы? В это время?

– Я пришла пиалу забрать.

Всё такой же сбитый с толку, но уже покорный ей и как бы ею прирученный, он вошел к себе и вышел с пиалой. И, отдавая пиалу ей в руки, вспомнил о пятне на ее лице. Всмотрелся: ни следа от синевы. И спросил с изумлением:

– А пятно на вашем лице, фиолетовое?

Невыразимо нежны были движения ее глаз и губ, когда она ответила:

– Исчезло.

– Каким образом?

– В то самое время, когда вы умывались в источнике в пустыне, около полудня.

И Луноликая достала из-за пазухи своей голубой рубашки сложенный платок и протянула ему – платок, который он хорошо знал…

– Кстати! Это ваше зеркальце, вы его забыли в пустыне.

Прежде, чем он пришел в себя и сумел выразить свое изумление вопросом, Луноликая ушла, и рама вновь оказалась пустой. И со следующего дня пустую раму его взгляда наполняли только неясные ожидания.

Опасность! Опасность! Снова опасность!

Куда бы ты ни сунулась, тебе в первую очередь прямо в глаза таращатся, потом взглядом измеряют твои стати, а потом, уже не скрываясь, думают о том, как наложить руку на всю тебя.

Словно ты не человек, а чья-то ходячая бесхозная собственность. Словно ты инструмент, который должен без вопросов удовлетворять чужие прихоти.

И вот я поставила фотографию Джавада по одну сторону от себя, а баночку с таблетками – по другую. И сказала так:

– Джавад! Так больше не может продолжаться. Как оно продолжалось доселе, не знаю, но больше не может. Я измучилась от всех этих ударов! От этой невыносимой жизни! От этих ненормальных людей! Я измучилась от этих наглых взглядов! От еще более наглых душ и от дерзких языков!

Если ты и правда шахид[8], то ты не можешь бросить на произвол судьбы твою жену и детей!

Ты ушел в мир иной и наслаждаешься в нем, а меня с двумя детьми покинул на милость Божию. Но где справедливость Аллаха в таком решении? Может, я богохульствую, но Господь Сам знает, что, кроме Него, у меня нет никого и что я ни за какую цену не соглашусь отказаться от Него. Но от творений Божьих я страдаю, я их ненавижу, и они мне надоели.

Прошлым вечером я сказала Господу: Ты решил показать мне этих людей, но тогда зачем Ты показал мне Джавада и его соратников? Лучше бы мне либо не видеть тех дней, либо не видеть этих!

А дни, Джавад, настали поистине плохие. Бескорыстно теперь воды попить не дают. Я упомянула воду; и, кстати, вспомнила, что воды-то я и не приготовила для всех этих таблеток.

Я встала и, продолжая говорить с Джавадом, пошла за водой. Я сообразила, что нужна не холодная вода из холодильника, а вода из-под крана, в ней лучше растворятся таблетки. В особенности такое множество таблеток, нужное, чтобы они свою работу сделали быстро и надежно.

– Ты тоже, если бы был здесь, Джавад… То же самое бы сделал! Стать шахидом куда легче, чем выносить эту оскорбительную жизнь. Чтобы стать шахидом, нужно отрезать себя от всего и… потом присоединиться к другим. А я уже давно отрезана от всего. Осталось лишь присоединиться, и я для этого сделала приготовления.

Я высыпала все таблетки из баночки в кружку и начала размешивать.

– Отличие меня от шахида в том, что шахиду требуется пригласительный билет, а я иду «самоходом». Шахиду выдают как бы загранпаспорт с визой, а я… У меня его нет, Джавад! Я это понимаю. У меня простое удостоверение личности, да и его я сейчас рву на куски. Я становлюсь беженцем. Незаконным мигрантом, который не надеется на паспорт с визой… И не смотри ты на меня так, Джавад! И не усмехайся! Я знаю, что самоубийство – это самая позорная вещь на земле. Но еще позорнее и еще невыносимее продолжать такую жизнь. Если бы ты сам видел сегодняшний день, ты знал бы, что терпение стало моей привычкой. Видеть и слышать эти слова и эти дела, сталкиваться с этой грязью и ненормальностью…