Но юноша не отстранился, а только сильнее прижал Анну, и ее ранящий поцелуй, словно не трогал, не пугал, как обычных людей пугает ярость и злость.

    – Ты обещала, что с Вероном будет покончено, – сказал тихо. – Ты обещала, что Верона не тронут.

   Все обновившиеся чувства Анны шептали, что что-то не так, что лучше бы позвать Его, однако простой человеческий гнев затмевал алым глаза.

    – Оставь меня в покое, и никто тебя не тронет, – раздраженно обронила девушка, разжимая пальцы и намереваясь отодвинуть мерзкого мальчишку, смотреть на которого было даже неприятно.

    – Для этого ты должна выбрать...жизнь или смерть, – Верон вновь вжал девушку в стену, которая был обита шелком. – Только тогда я решу, оставить тебя или нет, – добавил он, не обращая внимания на состояние Анны. Настойчивость, сравнимая с одержимостью, выспрашивала, вытягивала, выманивала слова из девушки, как отраву. – Скажи, что смерть тебе всего милее.

    – Да пошел ты! – разъяренно воскликнула Анна, отталкивая Верона прямо на ширму. Девушку душила совершенно не свойственная ярость – как будто кем-то внушенная или как вынужденная защита. Гнев стучал в ушах, бился в унисон с сердцем и все сильнее пульсировал в узорах, оставленных Королем, разогревая их, делая видимыми. Как алые струйки огня, что бегут быстрыми ящерками и оставляют ожоги.

   Однако боли она не чувствовала – только гнев, ярость, возмущение и негодование. И Анне было все равно, что сейчас ее увидят в почти раздетом виде – какая разница ей до этой толстой матроны, у которой жизни осталось на один укус, или разряженных девок, своими прелестями покупающими себе платья? Все равно они скоро умрут. Как и все. Все умирают. Даже Верон умрет.

   А она – нет. Она будет жить, как обещал Король.

   Но ширма не упала. Она устояла, или это Верон выгнулся назад, вновь выпрямляясь, никто на свете не смог бы ответить. Юноша окинула голую девушку взглядом паука, который замечает каждую деталь, каждую вздувшуюся венку ярости.

    – Анна! Ты и правда стала мертвой, Анна...

   Ласковый голос сменился холодным хрипом. Кожа на лице юноши разорвалась, из нее вылуплялось что-то страшное – что-то, что не следует видеть.

   Ярость сменилась ужасом, осела холодным липким потом и блестящим инеем, от которого индевели щеки. Анна вжалась в стену, не в силах оторвать взгляда от жениха, который на ее глазах превращался в одно из тех чудовищ, что бродят невидимыми в отдалении от тропок загранного мира. Которых не видно, но от одного ощущения присутствия которых накрывает беспомощностью и слабостью. От которых не сбежать – обычным людям.

    – Веро... – сипло пробормотала девушка и сразу же оборвала себя. – Атоли!

    – Тише... Тише... – шепнул мягко шелестящий ветер, который сбивается, как листва с могил, бежит по дорожкам к кладбищенской ограде. Тленом влажным пахнуло от существа, снимавшего образ Верона, как использованное, не слишком красивое платье, оседавшее загнивающей кожей на пол магазинчика, посеревшего и утратившего любые краски. – Я пришел за тобой, выбрал тебя... Не потому, что ты отличаешься от других, не потому, что ты красивее других, – тонкие длинные пальцы мазнули сладковатой знакомой жижей по коже Анны. – Не потому, что ты защищала Верона... О, ты так его защищала, что мне хотелось брать и брать с тебя обещания, – пространство погружалось в блаженство знакомой полумглы. – Я хотел, чтобы ты отказалась... И теперь ты только моя, – Атоли подхватил выбранный наряд, закутывая Учинни в него, как "одевают" обертку на любимое лакомство.

   Анна не сопротивлялась, ошеломленно глядя на свое чудовище.

   – Так значит…

   Разноцветными фотографиями мелькнули детские и юношеские годы. Смеющийся Верон в такой смешной соломенной шляпке с голубой лентой. Выглядящий смущенным юноша в белом костюме на своем первом «взрослом» балу. Озорно блестящий глазами с широкой веткой яблони, куда забрался на спор. Немного корявый детский почерк на письмах, постепенно, с годами становящийся изящным. Это с одной стороны.

   А с другой – жажда, пробуждающаяся все сильнее с каждым касанием пальцев, несущих в себе могильный холод.

    – … ты убил его?

   Ласковое прикосновение остановилось, оно обжигало с каждой секундой лишь сильнее, словно недоверие, страхи, мысли Анны пропитывали все прожитое отравой дней, которые истлевают ненужными лоскутками и падают осенними листьями на мокрую землю под шелест непрекращающегося дождя слез.

    – Он ... умер, – Атоли как будто отдалился от Анны, и лампы в магазинчике мелькнули, пытаясь разгореться. – Он умер тогда... в детстве, когда упал в яму. – призрачный блеск Короля минута за минутой угасал, и дымка его не-существования невероятной болью отражалась в искаженном лице Учинни.

    – Значит... Это ты был рядом? Все это время? – у Анны жаром вело голову и темнело в глазах. – Это я тебя... тогда целовала?

   Она слепо шагнула вперед и коснулась пальцами потрескавшегося фарфорового лица, обретавшего реальность при прикосновении. Воспоминания тускнели и превращались в старые коричневатые картинки с обугленными краями. Большая часть ее жизни оказалась ложью, но Анну это не волновало. Нет, она не осталась равнодушной. Это было понятно хотя бы потому, что девушка прижалась поцелуем к губам Короля, окончательно понимая, кто он есть на самом деле. Он – вызванное ей в мир чудовище. Но он же и те, кто бродит за тропами, кого так боялась Анна. Он – и есть эта тропа. Триедин. Как Бог.

   Как смерть.

   И Анна почему-то совершенно не боялась.

    – Лишь так ты хотела меня поцеловать тогда. Иначе я ведь вызывал в тебе отвращение, – таявшая маска стекала по изменяющимся чертам, которые люди нашли бы отвратительными. Ибо смерть они воспринимают, как физическое увядание и разложение. Текущая река жизни кажется единственным возможным средством для того, чтобы воплощаться. Но смерть с каждым вздохом впитывается и захватывает, пронизывая вечность выдохами облегчения, освобождения.

   – Да, – кивнула Анна. Глупо отрицать очевидное. Она боялась, плакала и ненавидела.

   Что она испытывала сейчас, лаская пальцами чудовищное лицо, прижимаясь к нему губами? Если бы девушка оставалась человеком, можно было бы попробовать описать ее чувства к тому, кому она с каждым дыханием отдавала частичку своей жизни.

   Вдох – обрести частичку человеческого. Выдох – отдать ее.

   Она дышала для своего Короля, вместе с ним, как обещала, но уже не из страха перед болью или смертью юноши, которого некогда любила. Или считала, что любила, не чувствуя, кто прячется за ширмой из плоти и крови.

   Мир вокруг тускнел и серел, а Анна продолжала целовать свое чудовище, сожравшее ее душу и подчинившее ее себе. Именно так посчитал бы любой из святош, да и просто людей, увидевших происходящее за ало-золотой ширмой в одном из лучших магазинов столицы.

    – Сейчас... когда ты стала со мной единой, когда я слышу стук твоего сердца, когда смотрю в краски твоих глаз, не подернутых серым туманом, я знаю, что даровать тебе, Анна. – мягкие объятия смерти шелковым пологом накрывали девушку, любовались ей, гладили ее изнутри, скользя по организму, что также безобразен под внешней оболочкой и способен вызывать отвращение у обычных людей, но совершенен, если то взирает существо из потустороннего мира.

    – Богатство ты обретешь и сама, подчиняя моим дыханием людей, отравляя их, преклоняя к твоим ногам. Я... хочу даровать тебе свободу, потому что не готов сделать тебя очередной марионеткой.

   Изящная, прекрасная статуэтка, пока еще не лишенная души, но вся проросшая спорами смерти, которые пронизывали паутиной с макушки до пят.

   – Я не стану твоей марионеткой. Я видела их. Я стану тобой, – новый поцелуй лег на растрескавшуюся, распадающуюся под прикосновениями маску, за которой скрывался тот, кем пугают в детстве.

   И мягкий напевный голос произносил где-то далеко-далеко, на грани слышимости: «Иногда Темный Король выходит на охоту и выбирает себе в жертв самых прекрасных девушек и юношей. Это же случилось и с юной Аланой… и с Анной…»