Охотник с новым интересом взглянул на меня, подняв брови:

— Раих де эхпаданья? Ты есть лекарь?

Я покачала головой.

— Знахарка.

— Ке эх… что это?

— Лекарь для бедных, — объяснила я. — лекарь из деревни.

— Вийана? Э.. вилланка?

— Свободная.

Он прищурился, затем сорвал с правой руки замшевую перчатку и царственно протянул мне узкую, словно из янтаря выточенную кисть. Я так растерялась, что едва не попятилась.

— Лечить, араньика, — велел он.

Несколько долгих мгновений я озадаченно пялилась на холеные, с прозрачной кожей пальцы, на ногти, ровные, будто жемчужины, на алые и золотистые камни в перстнях — и не могла понять, что от меня требуется. А потом заметила под ногтем указательного темную стрелку. Я осторожно ухватила палец и приподняла — под ногтем все было прилежно расковыряно, кровь уже унялась, и даже краснота почти сошла. Но это был обманчивый успех — всем известно что случается, если занозу не вытащить полностью. А зашла она очень глубоко, видимо, ковыряя кинжалом, мальчик загнал ее еще глубже. Ясное дело, что заноза под ногтем — не такая беда чтобы прерывать приятную прогулку, и в городе любой лекарь вытащил бы ее меньше чем за шестую четверти. Но аристократику-чужестранцу, очевидно, тоже захотелось экзотики — а для него экзотикой была знахарка из Кустового Кута.

Эх, была бы это просто кровоточащая ранка — такой бы я ему фокус показала! Небось и не видел никогда как словом кровь затворяют. Занозу тоже можно попытаться выманить, однако без основы, без того целого, частью которого эта заноза когда-то являлась, подобная затея чревата провалом. Мне очень, очень не хотелось оконфузится перед любопытствующим красавчиком. А в лесу — поди найди, о какую из деревяшек он рассадил себе руку. Скорее всего, это было мертвое дерево, но, может, он заметил хотя бы, сосна это была или береза… На всякий случай я спросила:

— Чем ты поранился?

— А? — не понял он.

— Что это было? — я показала жестом, как щепка входит под ноготь, — Какое дерево?

— А! — он рассмеялся и свободной рукой выхватил из-за уха цветок шиповника, — Эхте сарсароса. Красивый, но злой.

Я не поверила своей удаче. Шиповниковый шип! Если хоть один остался на черенке… есть! Не один, а несколько, совсем маленькие, но это уже не имеет значения.

Я плюнула на стебелек, аккуратно приложила его к расковырянному месту под ногтем, и зажала в кулаке и стебелек и больной палец. Нагнулась и зашептала в кулак:

— Я кора сырая, щепа сухая, пень, колода, ракитова порода, от черных сучьев, от белых корней, от зеленых ветвей, зову своих малых детей, я трава лютоеда, зову своего соседа, я жало острожалое, зову свою сестру малую: выходи, сестра моя, из суставов и полусуставов, из ногтей и полуногтей, из жил и полужильцев, из белой кости, из карого мяса, из рудой крови, выходи, сестра моя, на белый свет, выноси свою ярь. Нет от шипа плоду, от мертвой щепы уроду, от поруба руды, от пупыша головы. Рот мой — коробея, язык мой — замок, а ключ канул в мох.

Повторив заговор три раза, я убрала стебелек, и, сжав палец так, чтобы из кулака торчал только маленький его кончик, припала к нему губами и принялась высасывать занозу. Через небольшое время в язык мне слабенько кольнуло. Я подняла голову, намереваясь сплюнуть, но во время остановилась. Лизнула тыльную сторону собственной ладони и показала мальчику прилипший к коже крохотный обломок шипа.

— А лах миль маравийах… — пробормотал он, разглядывая свой чистый ноготь и малюсенькую щепочку у меня на руке, — Это есть… колдование?

— Да ну что ты, — застеснялась я, — Деревенские фокусы. Занозу можно было вытащить обыкновенной иглой или печеную луковицу приложить, к утру бы все вытянуло. Это так, забава.

— Эхпасибо, — он забрал у меня цветок и снова воткнул за ухо. Потом развязал кошель и выудил серебряную монетку в одну архенту, — Возьми, араньика.

Я отшагнула назад.

— Ты слишком дорого ценишь мой труд, милостивый господин.

Он выгнул бровь, длинную, как крыло альбатроса. Удивился. Это хорошо, что удивился, мне на руку его удивление. Я, конечно, хотела бы получить эту серебряную денежку (больше, чем я когда-либо зарабатывала, Левкоя мне голову оторвет, если узнает!), но внутреннее чутье подсказывало: брать нельзя. Нельзя сводить нашу едва возникшую, тончайшую, невозможную, драгоценную связь к получению денег. Я знала единственный способ хоть немного продлить ее — оставить мальчика своим должником. И вообще, похоже, мне пора уходить. Нельзя разрушать чары. Эта встреча не последняя.

Я подняла корзинку и бросила поверх кореньев кожаные чуньки и мокрую рубаху. Охотник сжал в кулаке монету:

— Твой… рехомпенса… э-э… награда. Я хотеть… хочу наградать… награхать… тьфу!

Попросить шиповниковый цветок тоже было бы неплохо, но вознаграждение не должно быть для парня удовлетворительным, то есть, оно не должно быть материальным. Я сказала:

— Улыбнись, господин мой. Твоя улыбка лучше всякого серебра.

Наверное, тот заезжий арфист с городской площади был бы мной доволен. Юный аристократ только головой покачал. И улыбнулся, как просили. Улыбнулся своей ошеломляюще яркой улыбкой — и я подумала: а ведь она и вправду лучше всякого серебра. Я бы сама деньги платила, лишь бы видеть эту улыбку почаще.

Ну все, надо идти. Поворачиваться и идти прочь, хоть сердце накрепко прикипело к этому принцу сказочному.

— Прощай, господин мой. Пусть тебе во всем сопутствует удача. Вьена суэрта, доминио.

— Эй, ты… уходить… уходишь?

— Ухожу, господин. Мне уже давно пора быть дома.

— Где твоя… твой дом, араньика?

— В лесу.

— Как твой… твое имя?

О, уже что-то.

— Леста. Леста Омела из Кустового Кута.

Пауза. Он прижал кулак с ахентой к подбородку. Нахмурился. Я вежливо поклонилась, перехватила поудобнее корзину и пошла прочь.

Я уже поднялась по косогору наверх, когда он меня окликнул:

— Лехта! Араньика!

Я обернулась — он лез за мной по крутой тропинке, цепляясь за все ветки роскошным плащом. От кудрей его разлетались голубые искры.

— Э аи! Вот это. Вот это тебе.

Сейчас он мне насильно что-нибудь всучит. Этого еще не хватало.