И дезертировавший из Шинсенгуми бесспорно заслуживал смерти. Красивой смерти, со свистом клинка, подобным треску рвущегося шелка. Но девушка, упавшая с рыданиями на труп, сквозь рыдания посылавшая проклятия убийцам - Соджи вдруг захотелось схватить ее за плечи, тряхнуть, сказать ей, что вот этот вот, лежащий, был дезертиром и шпионом, предавшим путь воинской чести, и что не о чем тут рыдать и не за чем осквернять своими рыданиями картину смерти.

Смерть все время ходит рядом, произнес чей-то голос в сознании Соджи. Он вспомнил как два года назад их, тогда еще нищих ронинов из додзё Шиэйкан, считали чем-то вроде проклятых - тогда свирепствовала эпидемия “заморской болезни”(1), но Шиэйкан был словно заколдован, в нем не болел никто. Он хорошо помнил, как они с Хиджикатой, идя по опустевшим улицам Янаги, услышали за спиной словно бы злобное змеиное шипение “идут эти из Шиэйкана; вокруг умирают люди, а им хоть бы что. Не иначе, как чем-то закляты”. И когда сам он вскоре после этого все же заболел - тогда, когда эпидемия уже начала отступать, - то даже ощутил облегчение. Болезнь, едва не сведшая его в могилу, помогла перелистнуть страницу - и новая страница была чистой. Болезнь, служительница смерти, помогла не думать о том, о чем думать было мучительно, и что сам Соджи изо всех сил пытался считать постыдным ребячеством. Помогла не думать и не вспоминать. А потом он попал в Киото, где смерть вокруг него стала означать всего лишь то, что он лучше противников владеет мечом и честно исполняет то, что почитает своим долгом. И прежняя жизнь в Эдо стала казаться совсем уж далекой и седой древностью.

Он дошел до того места, где широкую улицу пересекал маленький грязный переулок. Дальше по улице шли лавки; в одной из них торговали куклами - мимо Соджи пробежали две принаряженные девчушки лет по двенадцать-тринадцать, оживленно щебеча и хихикая, бросили на него заинтересованный взгляд и побежали дальше. “Праздник кукол” - так называли Праздник персиков тут, в Киото, и тут к нему также готовились, покупая кукол. Щебет девочек еще долго отдавался в ушах - и Соджи свернул в переулок, притворяясь перед самим собой, что именно туда он и собирался идти.

Неожиданно переулок вышел в большой открытый сад с заросшей густой сочной травой лужайкой, крошечным прудиком и молодой бамбуковой рощицей поодаль. Все наводило на мысль о большом богатом поместье, но никакого такого поместья в этом грязноватом и бедном районе Соджи не знал.

Ветерок легонько колыхал длинные острые травинки и шелестел бамбуковыми листьями. И день стал как-то особенно ярок, когда Соджи заметил лиловый очень потрепанный женский зонтик и расстеленный прямо на зеленой сочной траве алый шелк - плотный дорогой шелк, подумал Соджи. Сидящий на шелке под зонтиком был странно неподвижен - вернее, он двигался, казалось, вместе с ветерком, травинками, бамбуком, колебался и дрожал под усиливавшимися порывами ветра. Рядом с сидящим на маленькой железной треноге помещался чайник и чашки темной глины.

- Смотрите-ка, кто пожаловал! - вскрикнул незнакомец, обернувшись к Соджи. - Вы видели, уважаемая, кто к нам пожаловал?

Тут только Соджи заметил, что человек держит в руках не чашку, как ему сперва показалось, а деревянную маску прелестной молодой девушки, искусно раскрашенную, с легкой улыбкой на деревянных губах, и обращается к ней гортанным высоким певучим голосом, каким говорят актеры.

- Ах-ха-ха, мы так рады! - голос человека стал еще выше, и Соджи стало казаться, что сейчас с ним говорит не человек, а маска в его руках. - Садись, садись, выпей чаю!

- Кто вы и что делаете здесь? - Вряд ли он спросил бы имя у первого встречного, но сейчас вопрос вдруг показался необходимостью. Лицо актера, густо покрытое белилами, с нарисованными посреди лба двумя черными чертами, обозначавшими брови, вдруг застыло. И Соджи показалось, что в глазах под набеленными веками мелькнуло сочувствие - словно Соджи спросил то, чего не нужно было, и теперь должен расплатиться.

- Раз, два, три… четыре, - с расстановкой произнес актер, сделав перед “четыре” особенно длинную паузу. Голос его был глух, будто исходил из глубокой бочки. Потом актер засмеялся высоким деланным смехом, как-то особенно округло выбрасывая из накрашенного алым рта “ха, ха, ха”.

- Пей, пей, мой дорогой! Травы, облегчающие дыхание, помогающие от излишков… любого рода излишков, - сказал он, отсмеявшись. Не раздумывая, с сознанием странно пустым, Соджи сел на краешек темно-алой, цвета крови ткани и принял горячую чашку, пахнущую чем-то сладковатым и пряным.

- Садись сюда, удобнее, - хлопотал актер. - Что же на краю сидеть? Чай ото всех излишков помогает, от опьянения…

… - и от опьянения смертью, - проговорил другой, высокий женский голос.

Опьянение… смертью… Пожалуй в Осаке в прошлом году это с ним и случилось. Был вечер, поздний вечер, но веселый квартал неподолеку от моста Тэмман только начинал оживать. И тот борец сумо, который шел им навстречу, ни по чем не желая уступать дорогу и широко раскрыв руки, будто собираясь обнять всех встречных, тоже был весел. Но командир Серидзава был вовсе не веселым человеком. И борец убедился в этом вполне, рухнув наземь с разрубленной грудью - Серидзава Камо, первый командир Шинсенгуми, обладал ударом страшной силы.

Все закончилось настоящим побоищем - за борца прибежала мстить целая толпа с тяжелыми палками. Соджи здорово досталось, голова после удара гудела еще дня два. Но вот тогда он почти опьянел, не от ярости - от доступности мишеней. Он рубил, кружась среди свирепой толпы, рубил направо и налево, не обращая внимание на струящуюся по лицу кровь. Он почти не видел ничего вокруг себя и остановился, лишь наткнувшись взглядом на странно спокойного и безучастного Серидзаву, пристально смотрящего на него. Не сводя взгляда с Соджи, Серидзава отмахнул мечом орущего полуголого здоровяка, мчавшегося на него. И Соджи с поразительной ясностью услышал свист взлетевшего и опустившегося клинка и сочное хряцанье, с каким лезвие полоснуло наискось шею нападавшего.

- Как много крови льется по улицам этого города, - снова ворвался в его сознание высокий голос. Актер дружески приобнял Соджи. - Пей, пей!

Маска женщины лежала теперь прямо перед Соджи, он взглянул на нее и увидел, что глаза маски сейчас залиты золотым, а по лбу и щекам змеятся синие тонкие линии. И само лицо перестало быть таким мирным и милым, стало грозным и жалким. Соджи отставил чашку. Он был совершенно уверен, что второй маски у актера не было, и что прежде маска была другой.

- Она изменилась как девочка на мосту Сандзё, да? - вдруг спросил актер и снова засмеялся тем же круглым деланным смехом - словно раскатились деревянные палочки.

“Он знает… откуда?”

Маска и вправду напоминала ту молодую женщину, которая рыдала на груди убитого.

- Девочку приняла река. Она просила передать тебе, - актер протянул руку и коснулся шеи Соджи. Провел кончиками пальцев от грудной ямки вниз, в распах простой хлопковой юкаты. Соджи сидел, не в силах двинуться; прикосновение было прохладным и щекочущим, он закашлялся. Он кашлял и кашлял, не в силах избавиться от саднящего неприятного чувства где-то в груди, мешавшего нормально дышать.

Едва успел отдышаться, как приближающиеся торопливые шаги нескольких пар ног заставили броситься в сторону. И недаром - Соджи едва успел увернуться от брошенного кинжала, нападавшие кинулись на него вразнобой, отчаянно и злобно, как спущенные со шворки псы, но к Соджи уже вернулась холодная ясность рассудка. У псов не было ни единого шанса…

Потом Соджи стоял среди неподвижных тел, не видя их. Ему казалось, что он просыпается от полуденной жаркой дремоты; оглянулся, с болезненным изумлением осознав, что вокруг только стены - дощатые, темные, грязные. Это был, очевидно, тупик, куда выходили зады нескольких лавчонок и домов, садящееся солнце почти не проникало сюда, кругом царила тоскливая коричневатая полумгла. Никакого сада, никакого лужка с травой, никакой бамбуковой рощицы видно не было.