Она потянулась, стараясь не разбудить Бьерна, и коснулась губами его скулы, пьянея от сознания этой свободы и вседозволенности – ей теперь можно все. Можно улечься как можно уютнее на его плече, можно не считать более чужим, можно легко, едва касаясь, провести пальцем по его губам, по закрытым глазам, по лбу, можно пощекотать уголок рта и поймать губами его сонную улыбку, чтобы не сбежала. Можно отдать всю себя его рукам, раствориться, стать дрожащей над хибаркой душной ночью, острыми лучами звезд, стоном и криком, можно учиться ласкать и нежить его, сильного и такого беззащитного в невозможности высказать, выразить словами все то, что так и рвалось из него. Спасать, ласкать, любить – это был его язык, и от этого томительной и сладкой тоской сжималось ее сердце.

«Ты не простой крови, в твоих жилах кровь древних королей далекой северной земли, в твоем лице грозная сила льдов, а в глазах – холод полночных морей. Но ты смотришь на меня, и глаза твои вспыхивают неудержимым солнцем».

***

Жгут, небрежно сваленный слежавшейся серой кучей в углу хибарки, выглядел неважно. Расшив пазы старой лодки, которую они нашли на берегу, Стирбьерн постарался употребить хорошо сохранившиеся куски жгута на днище, пытаясь получше законопатить самые большие щели. Конопатить лодку в последний раз ему приходилось очень давно, лет в тринадцать-четырнадцать – и то он делал это под чутким руководством опытных мастеров. Теперь приходилось вспоминать все это, а что не припоминалось, тому надо было учиться наново. «Щель должна одинаковую разладку иметь, парень, чтобы нигде ни шире, ни уже, а ровнехонько. Тогда и жгут войдет хорошо, как яр-молодец в девку», - вспомнил он шутливые приговорки ярла Ульва, своего воспитателя.

Жить на острове оказалось не столь трудно, как сперва казалось Бьерну. Еду давало море и крохотный огородик, который, к удивлению варанга, Анна взяла на себя.

- А ты думал, если я дочь императора, то ничего не умею? – сказала она. И Стирбьерн только удивлялся про себя, как быстро оправилась Анна ото всех страхов, боли и ужаса рабства.

Но главным было, конечно, то, что произошло между ними - то, что прожгло все ранее их разъединявшее, связав их теперь прочнее якорных канатов и одновременно освободив от ненужного, несущественного и наносного. Они были словно обнажены друг перед другом с той первой ночи, когда Бьерн обнимал Анну, рыдающую от прорвавшейся, становящейся все менее острой боли душевной, которую неожиданно изгоняла боль телесная. С того мига, когда Анна не воспротивилась рукам Бьерна, потянувшим вверх ее рубаху, а напротив, с отчаянной решимостью обняла его в ответ, поймала губы его и откинулась на бедное ложе хибарки – между ними все стало откровенно. Бьерн целовал девушку так отчаянно, что у Анны немели губы; когда они разорвали поцелуй, норман был охвачен таким безумным желанием, будто до сих пор никогда не был с женщиной. Но любовь, та самая любовь, которой – Бьерн теперь понимал это, - он никогда еще не знал, удержала его. Глазами любви он смотрел в ожидающее боли, отчаянно решительное лицо Анны.

- Не бойся, я сам, - губы сами произнесли это. – Просто лежи.

Ее задохновение восторга было любовью, обретшей плоть и кровь, его — любовью, познавшей много большее, нежели плотское слияние. Под сильным мужским телом Анна, казалось, умирала и воскресала с каждым осторожным движением в ней плоти – пока смерть и воскресение не слились в одно, и девушка не забилась, всхлипывая, притягивая к себе Бьерна, выстанывая его имя, короткое, как свист летящей в цель стрелы. И стрела, достигнув цели, замерла, содрогаясь…

…Между ними не осталось тайн – кроме одной: Стирбьерн все никак не мог собраться с духом и рассказать Анне всю правду о себе. И лодка, которую он взялся конопатить, была спасением – можно было уговорить себя, что делаешь нужное и важное дело, что готовишь лодку к отплытию, чтобы увезти Анну с острова, вернуть ее отцу.

И одновременно Бьерн не мог не понимать – должно случиться нечто невероятно, чтобы император Лев согласился отдать ему дочь. Куда делась моя гордость, думал порой Бьерн, почему я, потомок Рагнара Кожаные Штаны, не могу стать зятем правителя ромеев? Но ответить на этот вопрос правдиво – значило отказаться от Анны

Солнце припекало спину, от костра, на котором разогревался вар, тоже тянуло жаром и удушливым запахом смолы.

- Не устал ли рыбак? – раздался веселый голосок откуда-то сверху. – Не спалило ли его солнце?

Бьерн разогнулся, радуясь возможности распрямить затекшую спину, и взглянул вверх, прикрыв ладонью глаза от солнца. Анна сбежала по тропинке на берег и едва успела остановиться у лодки, чуть не упав прямо на нее.

- Следи куда бежишь! – крикнул Бьерн. – Чуть в костер не попала.

Он притворялся, что сердится, но на деле был очень обрадован ее приходу – после сурового испытания каленым железом Анне было трудно ходить, и Бьерн очень боялся, что ожог начнет гнить.

- Уже почти не болит, - поймав его взгляд на ее ногу, сказала Анна. – Я принесла винограду. Он тут, конечно, мелкий и дикий. Но сладкий.

Она развязала узелок из чистой тряпицы и вынула несколько кистей.

- Давай сядем в тени.

- Смола перекипит, крошиться будет, - снова вспомнив ярла Ульфа, возразил Бьерн.

Днище лодки темнело, покрываясь смолой.

- Мало кто из императорского рода умеет что-то делать руками, - сказала вдруг Анна, смотря, как варанг осторожно размазывает темный вар по обшивке лодки, стараясь, чтобы тот лег как можно более равномерно.

- Эмунд умел все, - коротко бросил Бьерн. Анна прикрыла виноград уголком тряпицы и опустилась на плоский камень в тени высокого утеса.

- Бьерн… расскажи о нем, - робко попросила она.

Это был первый раз, когда они говорили о случившемся совсем недавно. Стирбьерн рассказывал о последних мгновениях жизни своего прадеда; Анна слушала его, чуть наклонив, по своему обыкновению, набок голову. Распущенные русые волосы укрыли ее плечи, их кончики упали на землю, но она этого не замечала.

- Эмунд… любил мою мать? – спросила, наконец, она и отвела глаза. Стирбьерн кивнул. Анна облизала губы и взглянула ему в лицо потемневшими глазами.

- Значит ли это, Бьерн, сын Эмунда, что ты можешь быть моим единокровным братом?

- Августа… - выдохнул пораженный Бьерн.

- Ты знал это! И не сказал мне ничего, и, несмотря на это… - Анна не договорила – варанг схватил ее за плечи и с силой встряхнул.

- Нет… я спросил его… он просто любил твою мать и н-ичего не жд-ал… - бессвязно повторял он. От волнения Бьерн начал заикаться – заметив это, он разом замолчал, продолжая в упор смотреть в глаза девушки. И взгляд ее посветлел, словно с глаз спала пелена.

- Прости… Я глупая, - Анна обняла Бьерна за шею и заговорила, прерывая свою речь быстрыми поцелуями: – Конечно, ты не мог бы так поступить… никто не мог бы, ни христианин, ни язычник… И ты гораздо больше христианин, чем многие другие… Так же как и Эмунд, твой отец.

- Эмунд мне не отец, - быстро ответил Бьерн. Анна пораженно замолчала и чуть отстранилась. - Он – мой прадед. А сам я буду жить… то есть, я жил… живу… через почти сто лет. – И Стирбьерн рассказал все – об отце, о дяде, о Сигрид Гордой, об изгнании и своих странствиях, о бое при Фирисвеллир и, наконец – о сделке с Локи.

Анна молчала, продолжая поглаживать его плечо.

- Почему ты так боишься этого? – едва слышно проговорила она, наконец.

- У вас все так боятся дьявола… - ответил, помедлив, Бьерн.

- Разве ты забыл, что я уже видела его? – одними губами сказала Анна. – Дьявола. Ты же видел тавро… Меня приказала похитить женщина, ненавидевшая мою мать долгие-долгие годы. Ее ненависть выжгла ее нутро и сделала ее сродни самому дьяволу – кого мне бояться после нее? Кого, Бьерн? – добавила она с ласковой грустью и провела рукой по его волосам.

- Давай есть виноград. Только у тебя руки грязные, - Анна отщипнула от кисти самую большую ягоду и протянула ему. Бьерн улыбнулся и губами взял ягоду из ее пальцев. Надо облить водой свежеосмоленую лодку, подумал он – и потянулся за следующей ягодой.