Только юная Лотта Бокнер, дочь бургомистра, не спала. Она стояла на коленях перед настенным распятием, но молитва не шла ей на ум – Лотте было страшно. Вчера приходил г-н Зейцен; в отличие от других, он ни словом не обмолвился о ее погибшем отце, просто сказал, что волей покойного бургомистра было замужество Лотты, и что он, Зейцен, был тем, кого отец прочил дочери в мужья.

Но главным было не это – главным был поглощающий ее страх за судьбу Агниса, рыжего огненного Агниса, «моего Агниса» - так шептала себе Лотта, ни на миг не веря в это «моего». Ей не было дела до того, что Агнис был причиной гибели ее отца – она в это не верила. Отца ударила молния, твердила себе Лотта, и пугливо радовалась, вспоминая, как в детстве, слыша крики избиваемой г-ном Бокнером матери, она мечтала, что вот сейчас Бог поразит этого человека, называвшегося ее отцом. Лотта была плохой дочерью и знала об этом.

И добрый священник – его судьба также тревожила ее. Отец Бернард был первым, кому она на исповеди поведала свои страшные мысли об отце – совсем недавно. И он не осудил ее, не назвал преступной; рыдая от нахлынувших тяжких воспоминаний, Лотта через решетку исповедальни слышала его прерывистое дыхание и чувствовала, что священник искренне сопереживает ей. И когда ранним утром Катрин вошла в ее спальню со словами, что пришел отец Бернард (старая служанка очень неуверенно произнесла «отец»), Лотта бросилась одеваться с поспешностью, которую непременно осудили бы чопорные сторонницы глубокого траура, если бы могли ее видеть.

========== 7. Костер и озеро ==========

Мне осталось рассказать совсем немного, терпеливый мой слушатель. О том, как под вечер вышли из Лойдена двое путников. Они прошли вдоль книгохранилища, постояли у балюстрады, смотря, как валящееся за их спины солнце обливает верхушку дальнего холма последними лучами – рыжими, как огонь. После того молодая женщина поудобнее перехватила узелок, а молодой мужчина поправил тяжелую кожаную сумку на плече.

Путниками этими были Бернард Ройс, бывший священник собора святой Барбары, и Лотта Бокнер, дочь покойного лойденского бургомистра. Бернард был одет в светское платье, а белокурые волосы покрывал бархатный берет с петушьим пером. В сумке его было несколько книг, чернила и футляр с перьями. Лотта была в своем обычном платьице и имела при себе только немного самых необходимых вещей. В их числе находились стеклянная фигурка птицы с раскрытыми крыльями – заботливо обернута куском мягкого сукна и уложенная в узел, - и серебряный рожок, тот самый, который так славно пел у майского шеста.

Они ушли из города в ночь, в полнолуние, однако уже утром были в соседнем городе, затем их можно было видеть на широком торговом тракте, ведущем в столицу. Конечно, они не могли знать, что произошло в Лойдене во время аутодафе, подготовленного по приказу мессира Алонзо Крумпа с великой поспешностью.

Гонцы, призванные собрать зрителей, были направлены во все окрестные села, столб был вкопан на ратушной площади. Но народ собирался неохотно – хотя в Лойдене уже давно не было зрелищ, подобных аутодафе, но слух о красивых витражах, обновленных заезжим мастером, распространился уже давно. Теперь этого мастера должны были сжечь привселюдно как чародея, и самые бойкие на язык судили и рядили, что станет отец настоятель теперь делать с витражами.

Мастер Колло, рассчитывавший теперь стать новым бургомистром, правда, говорил, что отец настоятель просто освятит заново собор – тем более, что он собирался служить там молебен во славу изгнания чародеев. Многие с ним соглашались.

На ратушную площадь пришло лишь немного граждан Лойдена – гораздо больше простых людей отправилось к собору. Вход был закрыт на висячий замок, и сторож ни за какие блага не соглашался открыть его без отца настоятеля. Но здоровяк булочник просто приподнял сторожа на воздух, а сын башмачника снял ключ с его пояса.

И люди вошли в собор; кто-то просто смотрел на чудесные витражи, но многие со слезами на глазах молились за искусного мастера.

- Потому что витражи, что он сделал – истинное чудо, - говорили они, - и не может же богопротивный чародей сотворить столь прекрасные образы, славящие Бога.

- А отец-то Бернард того, умом повредился, - шептались люди, - весь день, как выпустили его, бегал по городу и каждому встречному и поперечному говорил, что город погибнет и что нужно уходить из него.

- Приложи ухо! Слышишь гул? Это земля сердится на ваш Лойден.

- Неужели ты его уничтожишь?

- Зачем? У меня нет вкуса к подобным аттракционам, тем более что с уничтожениями такого рода люди справляются и без меня. В ваших холмах столько шахт, и прорыты они жадно и бестолково… Большинство заброшено или обвалилось, и в них скопился особый воздух… способный поднять на воздух целый город.

- А люди?!

- Тебя выпустят утром. Ну что ж, попробуй убедить их уйти – многие ли тебе поверят?

Когда вывели мастера Агниса, с руками связанными за спиной, в санбенито и с веревкой на шее, многие закрестились, особенно те, кто был у ратуши, когда сгорел бургомистр Бокнер. А иные, кто у ратуши тогда не был, но видел обновленные витражи собора святой Барбары, шептались, что это все происки скупого настоятеля, который не пожелал заплатить мастеру за работу.

И стражники возвели его на сложенные поленницей дрова и привязали к столбу. Люди дивились, что с лица Агниса не сходила усмешка, будто происходившее казалось ему забавным.

Палач поджег костер с трех сторон, и, несмотря на то, что дрова были сыроваты, пламя с гудением бросилось вверх, скрыв и столб, и привязанного. Ни стона, ни крика, ни слова не донеслось из огненного снопа, гудевшего и рычавшего, пожирая свою древесную пищу. Напрасно вглядывались в огонь глава трибунала святой инквизиции мессир Алонзо, его подручные и настоятель собора – ничего не видно было в его пылающей сердцевине. Повидавший немало костров на своем веку, мессир Алонзо не знал, что и думать. Его не оставляла мысль, что он ошибся и, образно говоря, приговорил рыбу к утоплению.

- Мы еще встретимся,.. Локи?

- Не думаю. Я не люблю возвращаться.

- Тогда я буду… молиться за тебя.

- Молиться? За меня? Что ж, это, пожалуй, забавно – молиться за бога.

- Что мне сказать… ей?

- Пусть отдаст рожок моему сыну. Светает, стражники идут! Это за тобой.

- Локи!!.

- Ничего… просто поцелуй меня еще раз…

Костер почти прогорел, но, кроме головешек, в нем ничего не нашли. Толпа роптала – люди говорили, что чародей улетел, кто-то божился, что видел уплывающий в небеса темный силуэт. Мессир Алонзо поднялся со своего места, собираясь что-то сказать, но в этот миг послышался глухой подземный рык, земля затряслась, закачались деревья, с домов посыпалась черепица. А потом раздался ужасающий грохот, и холмы, на которых стоял Лойден, будто раскололись. И город ушел в расселину – со своими домами, догоревшим костром, ратушей; ушел под землю мессир Алонзо вместе со своим креслом, провалился отец настоятель, и мастер Колло, и г-н Зейцен, и все те, кто пришел посмотреть на казнь.

Подземные воды прихлынули в образовавшуюся расселину, и на месте Лойдена заплескалось озеро. А над ним на единственном уцелевшем холме возвышался собор святой Барбары, и витражи его горели и сияли в раздвинувшем облака солнце.

Говорят, что чуть в стороне от того места, где был когда-то Лойден, уцелевшие жители основали новый город. Но назвали его немного иначе - Люден*. И не было в округе города веселее.

***

Бернард и Лотта рука об руку вышли из маленькой деревенской церквушки, в которой их только что обвенчали. На сердце у обоих было легко, и солнце подгоняло их в спины, и даже надвигающаяся осень не пугала. Теперь путь их лежал в родной город Бернарда.

- Денег у нас осталось немного, - вслух рассуждал Бернард. – Попробую устроиться учителем.

- У тебя получится. На рожке вон играть выучился, - Лотта, расцветшая за два месяца их странствий, засмеялась. Беспричинно и радостно, и Бернард слушал ее смех с наслаждением – Лотта смеялась так похоже… Словно семя бога огня, ростя в ее чреве, делилось с нею частичкой его жара.