Он чуть склонил набок голову, изучая лицо священника, ища в нем ликования или хотя бы скрытой радости. Но отец Бернард, даже если и ощущал радость, не спешил проявлять ее. Он сидел молча, о чем-то напряженно раздумывая. И Локи тоже молчал, застыв в своей скорченной позе, будто изваяние. Было тихо-тихо, только возились и пищали где-то в стенах крысы, да потрескивал, коптя, фитилек в светильнике.

- Я много слышал о мессире Алонзо, - вполголоса раздумчиво проговорил священник. - Он не из тех, кто выпускает своих жертв. Есть в нем какое-то диавольское сладострастие – находить все более и более еретиков и чернокнижников, выявлять все более и более ведьм и колдуний. И жечь. Еще отроком я был свидетелем аутодафе, на котором он присутствовал как инквизитор – я хорошо помню, как в его глазах отражалось пламя костра, как он принюхивался к запаху гари, как вслушивался в крики и стоны жертв. Воистину похоть есть не только плотская – есть духовная похоть и духовное сладострастие. И служение благому делу, если с его помощью утоляется духовное сладострастие, превращается в служение злу.

Локи с хрустом потянулся, распрямляя спину, с наслаждением выгнувшись и растягивая все мышцы худого гибкого тела.

- Он не сожжет вас, отче. Ему будет достаточно меня одного. Вы сейчас мелкая рыбешка и не слишком-то гармонируете с судом над таким чернокнижником, как я, - он гордо вздернул острый подбородок. - Кроме того, он человек системы - знаете, из тех, что с блюда орешков сперва возьмут все самые большие и ни за что не съедят маленького, если остался хоть один большой. Одного чернокнижника он уже сжег в Гронинге – бедняга, которого сожгли как Йозефа Делатрикса, был евреем, который поселился в Гронинге всего пару месяцев назад, и был он таким же Йозефом Делатриксом, как вы.

***

Слова рыжего сбывались – наутро лишь за ним пришли, чтобы вести на допрос. Отец Бернард остался в одиночестве; он думал, молился, потом спал, и снился ему танец в огне, и казалось, что даже святые с прекрасных витражей смотрели на тот танец с улыбками.

Локи не было весь день. Под вечер стражники втащили его в камеру, и вид у рыжего Игрока был еще худшим, нежели вчера. Отец Бернард даже позабыл, что перед ним вовсе не истерзанное человеческое тело, с вывернутыми суставами, обожженными ступнями и следами «железной щекотки» на ребрах, а существо нечеловеческой природы – он обрушил на поспешно попятившихся стражников поток проклятий, называя их жестокосердыми выродками.

- Тише, тише, - едва шаги стражников стихли, сказал Локи, поднимаясь и отряхиваясь. Раны на его теле бледнели и исчезали прямо на глазах. Наконец остались только багровые следы на запястьях и лодыжках да шрамики, исчертившие тонкие губы. – Не нужно столько шума.

Он отхлебнул воды из кувшина и утер рот ладонью, и отец Бернард поймал себя на том, что снова любуется каждым его движением. Но теперь не было того лишающего своей воли жара, воля была тверда и чиста, и боль, которая тяжкой грудной жабой давила со вчерашнего дня, сейчас отпустила, отступилась от него, превратившись в тихую органную ноту, которая дрожит под сводом храма, когда хорал отзвучал.

- Поспорить с самим князем тьмы… - произнес отец Бернард, глядя прямо перед собой.

- Это было забавно, - ничуть не удивившись перемене настроения священника, ответил Локи; запрокинул голову, с наслаждением выливая в глотку остатки воды. И тогда священник встал и подошел к нему и сел рядом.

- Христианину должно в меру сил служить посрамлению князя тьмы, - сказал он, кладя руку рыжему на плечо.

- Мне не нужны подачки смертных, Бернард, - покачал головой Локи.

- Ты и вправду демон! – воскликнул в отчаянии священник. Он не заметил даже, что Игрок назвал его просто по имени. – Только демон может быть так обуян гордыней.

Некоторое время Локи пристально смотрел в его глаза, потом чуть заметно тряхнул головой, словно прогоняя какую-то скрытую мысль или же наоборот, соглашаясь с нею.

- Чудные вы, люди, - сказал он наконец. Но отец Бернард уже потянулся к нему, касаясь губами губ, неловко, намного более неловко, нежели в первый раз. Локи перехватил его поцелуй, умело и ласково, поддразнивая, коснулся кончиком языка уголков рта - сперва одного, затем другого. Язык бога огня настойчиво и нежно проскользнул между зубов в рот священника, и тот, со сбившимся заполошно дыханием, схватился за плечи Локи, словно боясь, что рыжий исчезнет.

- Не спеши. Я сам, - прерывая поцелуй, прошептал Локи, стягивая с Бернарда грязную рубаху, целуя, зацеловывая ключицы, проходясь горячими ладонями по ребрам и животу. – Ты красивый… И зачем в священники пошел? Мог бы стать… лекарем…

И он снова и снова гладил худую спину, продолжая целовать священника в губы, шею, щеки, и Бернарду казалось, что между его кожей и ладонями Локи прокатываются сотни раскаленных песчинок.

- Думал… ахххггг… - выдохнул Бернард, когда кончик языка Локи скользнул по его соску, а пальцы рыжего мягко сжали второй. – О, Господи!.. – простонал он, когда Локи опрокинул его на солому, а руки рыжего перешли на бедра.

- Не бойся, - рыжий навис над молодым священником, упершись руками в тощий соломенный настил. – Не бойся… Я все сделаю сам.

Тонкое тело Бернарда извивалось под ласками, он стонал в голос, уже не заботясь о том, что их услышат стражники. Колено Локи скользнуло между ног Бернарда, и тот развел их шире, не стыдясь уже ощущения собственной плоти, которая требовательно поднялась, едва сдерживаемая тонкой тканью портов. Горячая ладонь легла на его член, чуть сжала и отпустила. Порты были стянуты и отброшены прочь, и Локи, также нагой, прилег рядом, по-звериному мягко нырнув на солому. Он лениво и медленно водил рукой по восставшему уду Бернарда, наслаждаясь стонами. Вокруг них, виделось Бернарду, ходили огненные круги, они грозили сжечь все и вся, обратить в огненный ад - но и собственное нагое бесстыдство, и призывная, жаркая нагота Локи казались Бернарду сейчас почти священными. Он закрыл глаза, чтобы не впустить огненные круги, чтоб остался только рыжий… бог, демон, мужчина… да какая разница!

Он был так захвачен этой страшной трепещущей волной, что почти не ощутил пальцы, проскользнувшие внутрь него, в самые содомские врата - только вскрикнул, когда Локи коснулся какой-то точки в его нутре, и священника пронзило остро и мучительно.

- Боль уйдет, - шептал Локи прямо в губы, входя в его тело и начиная двигаться. – Потерпи, немножко… потерпи, смертный…

Прежнего нет, нет… Новое нарождалось с каждым толчком обжигающей плоти Игрока в его теле, с каждым стоном, который выталкивался этим толчком из его губ – и стон был теперь хвалебною песнью. Они выстанывали свою страсть, взносясь выше грязного низкого потолка узилища, выше ратушного шпиля, выше самих холодных звезд – и обрушились затем с этой высоты, будто скатившись с огромной ледяной горы под Рождество. И остались в горячем лунном снегу – остывая, ловя губами дыхания друг друга; бог и смертный, они были сейчас равными.

- …отпустят завтра… сразу… из города… Лотту… - будто издалека, доносилось до Бернарда, который вжался носом в щеку Локи. – Слышишь, смертный?..

***

В эту ночь весь Лойден спал, и многие в нем видели странные сны. Спал в своем узком высоком доме законник Колло, и снились ему бесконечные крючкотворные подробности законов и уложений, они в его сне обращались в крыс и бежали куда-то прочь, выпрыгивая изо всех окон и дверей.

Спал рудничник Зейцен, ему снились реки сверкающего серебра, текущие из-под холма Кабанья Голова – но текли они все куда-то мимо выложниц, в которых должны были застывать полновесными слитками. А Кабанья Голова хрюкала и хоркала, как настоящий кабан, и даже видел Зейцен, как у холма выросли уши, и задвигалось, будто принюхиваясь, громадное свиное рыло.

Спал Лойден, и видел странные сны. Но самым странным был не сон – самым странным в ту ночь были полчища крыс, поспешно и безмолвно покидавших свои норы, покидавших спящий город.