- Хочешь вернуться? - насмешливо повторила Хосефа. Перед глазами Бьянки предстала Кристабель, прекрасная Кристабель, гордая и сияющая в своей прелести, казавшейся сродни ангельской. Но ее тут же заслонила стена огня, и Бьянка закрыла лицо в ужасе. Никто и ничто не стоило этого страха, никто и ничто.
Мимо них прошел дон Иньиго - в старом железном нагруднике, покрытом пятнышками ржавчины, а в паре мест проржавевшем до дырочек. В на поясе его был тяжелый двуручник, какие ковались в Пуатье лет пятьдесят назад.
- Старый дуралей, тебе надо бежать! - прорычал Чезаре. - Они сожгут тебя, вместе с твоими лозами и жалким домишком. Беги в Азуэло, к своему сеньору.
Это медленное, засасывающе вязкое действо - разговоры, смешные приготовления к обороне, страхи, высокопарные и пустые слова, - раздражали как раздражают назойливые комариные укусы в летний вечер. Вязко… медленно… тесно… жаляще, и зудение над ухом, будто настойчивый трезвон… Но старый идальго лишь скосил на него глаза и даже не повернул головы.
- Мой виноград, - бормотал он. - Как же мои лозы? Разве я могу бросить их, своих детей, слабенькие зеленые побеги, грона, ложащиеся в ладони, как груди любимой… - он пошел к коновязи, потом поволок куда-то к воротам винодельни бревно. - Я не могу бросить их.
- Я остаюсь, - тихо сказала Нати. И Чезаре словно молнией пронзило - резоны, причины, одна другой важнее. Нет причин важных и неважных, и если все в тебе велит встать - нет разницы, что за твоей спиной, Рим или жалкая винодельня в наваррских предгорьях. Нет разницы, что за твоей спиной, когда все в тебе властно требует встать и идти.
- Они пойдут по дороге, - проговорил Чезаре, припоминая местность. - Нам нужно встретить их там, где по обе стороны - их собственные поля…
Он осекся - что-то со стороны смотрело на его старания, на все его планы с незлой усмешкой, как на возню ребенка с песочным замком.
“…действовать, ничего не ожидая взамен. Действовать лишь потому, что не можешь не действовать”.
- Остаешься?! - прервал его мысли визг Бьянки. - В этой грязи и вони, в этом аду. Да еще женщиной!
- Остаюсь, - ответила Нати и посмотрела на Чезаре. - Я ведь обещала показать его милости Америку.
“Для воина все, что есть в мире явленном, является вызовом. Все происходящее является вызовом для воина”.
- Ты вызвал ее, - не спрашивая, а утверждая, сказала Хосефа, указав взглядом на Нати. - Ты вызвал ее и выбрал верно.
И последующий рассказ ее, рассказ о противостоянии двух могучих душ, противостоянии, где не было ни времени, ни расстояний, прошел через слух и сознание всех как утренний туман сквозь тонкие веточки - оставшись, зацепившись лишь в сознании тех, кто мог понять.
Карлос Аранья… старик с седыми до белизны волосами, костер… Все это промелькнуло в сознании Нати как тени.
“Но почему я… почему мы, именно мы?” - хотела спросить она, но споткнулась о бессмысленность этого вопроса.
- А я проиграла, - закончила Хосефа. - Пока… проиграла.
- Я хочу вернуться! - взвизгнула Бьянка. До ее слуха уже доносился приближающийся гул толпы и треск факелов в руках этой толпы.
- Тогда не медли, - прошептала Хосефа. Ее темные глаза раскрылись широко-широко, словно разверзлись две бездны, притягивающие другие бездны…
Как рассказать тебе, внимательный слушатель, о том, что произошло далее? Разумеется, скажешь ты, у четырех человек не хватит сил сдержать обезумевшую толпу, даже если один из них - прекрасный мечник.
- Солдаты бегают только вперед, - бормотал дон Иньиго. Его седые усы воинственно встопорщились, а в руке он сжимал старую алебарду. Двуручник Чезаре у него отобрал, рассудив, что против толпы от длинного меча в умелых руках толку будет поболее, чем от его собственного более легкого и узкого клинка. - А это место… недаром оно названо Матамороса, “мавроборец”.
- Чезаре, дай мне свой меч, - сказала Нати, не поворачиваясь к нему, не сводя глаз с темнеющей вдали и на дороге людской массы, прорежаемой сполохами и дымом факелов. И почти не удивилась, когда рукоять послушно легла в ее руку.
Но что это? Чезаре всмотрелся в остановившуюся толпу - четверо всадников возникли в ней, издали хорошо виден был белый конь и ярко алые одежды одного из них.
***
Ты, наверное, уже догадался, внимательный и разумный слушатель, кем были эти всадники, что остановили толпу? Конечно, это были сеньора Азуэло и ее верный Мартин. Да, теперь я скажу о них именно так.
Как вылитая на бурные воды ворвань, так и беспощадная пронзающая и властная ясность, исходящая от Кристабель, успокоили, утишили толпу.
- Я сеньора этих месте, и Матамороса - моя земля, - негромко говорила Кристабель, но слова ее долетали до каждого. - И благодарите Господа, что я не послала гонцов к королю с просьбой прислать солдат, и поставьте свечку Деве Марии, чтобы я не пожаловалась в трибунал святой инквизиции на то, что жителей деревни обуяло дьявольское искушение.
Толпа испуганно заперешептывалась. “Кто же знал… Да мы что - мы ничего, госпожа… Кто первый-то был, кто придумал?” Словно пенная пивная шапка, осела бешеная слепая ярость, гнавшая людей, запереглядывались - откуда взялась она, ярость, кто возжег огонечек? Несть ответа. И побрели люди по домам, потекли серые небеленого льна грязноватые ручьи по дороге, усмиренные и пристыженные, судя и рядя о том, кто же все-таки был зачинщиком. И горе было б зачинщику, если бы нашелся он.
***
Неподвижно стояли четверо - трое в ожидании, а четвертый… Четвертый усмехался, словно перед ним было презабавное зрелище. Он отошел к обочине, уселся на торчащий из земли полузаросший валун и приготовился внимать происходящему, будто был зрителем на представлении.
И когда подъехали всадники, четвертый не переменил своего положения любознательного наблюдателя. Ты ведь догадываешься, внимательный слушатель, что этим четвертым был никто иной как Лисенок.
Который и был тем самым огоньком, что зажег пламя. Который, по лисьей натуре своей, доставшейся ему от отца, любил играть в игры и наблюдать. Который решил поставить финальную точку в истории, сведя вместе тех, кто эту историю начал.
И вот встали друг перед другом двое - не друзья, не враги, не союзники, не побратимы. Просто люди, брошенные в котел истории и волей… судьбы или собственною свободной волей человеческих существ оказавший друг другу помощь.
- Что ты намерен теперь делать? - спрашивает Мартин. Отчетливо звучит в еще не накаленном жарой воздухе это свободное и равное “ты”.
- Отправлюсь в Новый свет, - пожимает плечами Чезаре, будто по-иному и быть не может. И берет за руку Нати. - Мне кажется, там много такого, что может быть интересным для меня.
========== Эпилог ==========
- Этим и кончилось?
- Этим и кончилось, отец.
Рыжий берет из рук сына дудочку и начинает наигрывать простенькую мелодию, под которую так славно пляшется вокруг майского шеста. Его, бога игры и тысяч ветвящихся тропок, не удивляет рассказ сына, лишь забавляет.
…Арнольфини умирал тяжело. Болезнь медленно стискивала его грудь, и все труднее было проталкивать в легкие крохотные глотки воздуха.
Слух же его мучительно обострился, он слышал, как ползают в своих сокрытых ходах древоточцы, ползают и грызут сухое дерево ложа и чернолаковых витых стоек балдахина, как рассыхаются половицы, как шелестит под едва слышными сквозняками ткань настенного гобелена. И он слышал, как чей-то голос тихо уговаривает его жену сказать ему обо всем. О том, что это она устроила приход доминиканца, подтолкнувшего Агнесс к гибели, что она не оттолкнула пасынка Стефано, хоть и знала гневливость и ревнивость своего супруга. Что она ни мгновения не была его супругой по-настоящему и носит во чреве не его ребенка. И что сундучок с драгоценностями, со всем состоянием семьи Арнольфини, буде и увезен Стефано, вовсе не был столь уж ценен, ибо его содержимое давно перекочевало благодаря верной Анхеле и Мартину в тайник, и было заменено медными монетами, которые лишь сверху прикрывал тонкий слой золотых.
