Третьим из мужской части бродячей труппы был молодой тощенький парнишка, имя которого было Берт, но которого все звали Лисенком. И кличка очень подходила в его лисьему личику, все черты которого словно стянулись к чуть вздернутому остренькому носу. Лисенок был блондинисто-рыжеват, и в речи его, особенно когда он говорил быстро, проскакивала немецкая гортанная жесткость.

У Лисенка, несмотря на его молодость, был вид человека, знающего все обо всем. Он, кажется, умел объясниться на всех языках и наречиях, какие только встречались, и ничто не ускользало от проницательного взгляда его всегда чуть прищуренных карих глаз. Лисенок безошибочно определял, где не стоит оставаться надолго, потому что жители скупы и магистрат скор на расправу с бродягами, а где, напротив, стоит подзадержаться, чтобы туже набить мошну. При этом он ухитрялся не оспаривать мужского первенства Джермо, легко уживался с Урзе и ладил с обеими девушками. У Лисенка, кажется, была одна-единственная, но пламенная страсть - наблюдать. За людьми, за зверьми, за деревьями, за набегающими облаками, за тем, как наступает на холмы, поля и дороги осень.

От первоначального намерения направиться прямо в Памплону Джермо, подумав, отказался. Вскользь брошенные Лисенком слова о том, что по дорогам стало что-то многовато наемников, особенно беарнцев, явно насторожили силача.

В первом же городишке, ощерившегося старыми полуразваленными стенами, Джермо заявил, что в конце их выступления, после ломания подков и фокусов с хорьком, Нати обязательно должна танцевать. И никакие стоны и жалобы на ушибленную ногу не помогли. Более того - и Джермо, и Урзе были искренне удивлены отказу Нати выступить. Лисенок отмолчался, хитро блестя темными глазами, а во взгляде Бьянки она поймала такое неподдельное удовольствие, словно отказ танцевать на площади был для Бьянки наилучшим подарком. Наверное, это и переломило хребет страху Нати.

Как во сне, она оделась - руки, оправлявшие длинную яркую юбку, дрожали, она никак не могла справиться с завязками, - Урзе подал кастаньеты, но Нати отрицательно покачала головой. Она не знала, что с ними делать, незнакомый предмет грозил вернуть ее страх.

“Это как говорить на публику”, - прошептал в ее сознании чей-то голос. На миг мелькнула картина большой аудитории с уходящими вверх ярусами сидений, строгое усатое лицо с высоким лбом. “Прошу вас, мистер Шарп”.

Она несколько раз сжала и разжала кулаки, хотя и не могла вспомнить, откуда узнала о таком страхопрогоняющем способе, - и вышла на залитую ярким осенним солнцем площадь. Раздались звуки виуэлы, Джермо фальшиво задудел в тибле и звенькнул бубен в руках Бьянки. Бьянка с равнодушным видом ударяла ладонью в туго натянутую кожу бубна - и вот это равнодушие словно ударило Нати изнутри.

Она не помнила, как выступила на середину людского круга, как выпрямилась, как вздернула подбородок и одарила публику ослепительной улыбкой. Тело само знало назойливую, ритмичную музыку, тело ждало ее, как волну, чтобы взлететь на гребень, преодолеть и далее выпевать свою собственную мелодию, сильную, жаркую, понятную даже глухому. Все вертелось вокруг - лица, глаза, белые рубахи, разинутые рты, хлопающие ладони. Нати закрыла глаза и отдалась на волю своего тела, которое ощущалось сейчас гораздо более мудрым, чем все университетские науки. Ее кружило, она качалась на волнах этой внутренней музыки, и все вокруг нее кружилось и плясало в такт.

Музыка окончилась - слишком неожиданно, и Нати замерла растерянная, на полудвижении, еще не совсем соображая, где она и что с ней. Мгновение вокруг стояла тишина, обрушившаяся потом многоголосым ревом и плеском хлопков жестких мозолистых ладоней. Это было так страшно, что Нати затрясло. Чьи-то руки подхватили ее, и голос Лисенка с непререкаемой резкостью скомандовал: “Бьянка, обойди достопочтенных зрителей!”

Лисенок помог ей прилечь в кибитке и быстро выскользнул. Нати лежала на спине, смотря в заплатанный грязный полотняный потолок и потеряв счет времени. Реальность, впрочем, вернулась довольно быстро - вместе с Джермо, который вполз под свод кибитки, сосредоточенно сопя, повозился с чем-то и молча, не сказав ни слова, хозяйски сунул руку ей под юбку.

И это ощущение оказалось знакомым, отозвалось привычной тупой безнадежностью. Тяжесть, придавившая к соломенному тюфячку, шарящая в между ног грубая чужая рука, смердящее луком и гнилью дыхание, вырывающееся из бороды Джермо - хриплое и с каким-то бульканьем, будто его душили. “Соленая… сука… - бормотал он, входя в нее, резко и больно, без подготовки. - Сука, да моя…” Нати сделала над собой усилие, чтобы не зажмуриться и не отвернуться - что-то щелкнуло в сознании и выдало из глубин памяти “подобные личности склонны к садизму, и сопротивление лишь подпитывает эту склонность”. Считая про себя, чтобы отвлечься, она дотерпела, пока Джермо выпустил в нее свое горячее семя, скатился с Нати и принялся завязывать порты. Его семя вытекало из нее, липкое и уже холодное, пачкало юбки. “Нет уж!” - полным голосом произнесло ее сознание. Так не будет, так не будет больше никогда. К ней пришло холодное сосредоточенное спокойствие, оно всплыло откуда-то из глубин памяти.

- Бьянка говорила, что ты уж не тот, что раньше, - стараясь придать голосу мурлыкающих ноток, сказала Нати. - Говорит, жаловался ты ей, что, дескать, годы берут свое. А по мне, - она говорила нарочито грубо, словно и не замечая глухого клокочущего рыка, который исторгла могучая грудь васконца, - по мне и так сойдет, мой горный бычок. Давай-ка Бьянку выгоним да сами кувыркаться будем? Она вон и так говорила, что есть у нее какой-то идальго на примете…

Слова про идальго были чистой воды враньем. Нати не знала, что там Бьянка думала о будущем, но в настоящем невольная подруга ее по несчастью умело приспосабливалась к обстоятельствам. Более того - если у самой Нати осколки памяти о прошлом были живы, то у Бьянки они, кажется, отключились сразу же, как только Нати назвала ее уменьшительным именем. Но на идальго сразу же купился ревнивый васконец.

- Идальго, значит… - почти отшвырнув ее, Джермо тяжело выполз из кибитки.

Этим же вечером Бьянка и Джермо долго где-то пропадали. Вернулись уже за полночь, когда остальные улеглись.

- Я сейчас, теленочек, - судя по подвизгам в голосе, Бьянка была пьяна. Нати притворилась, что крепко спит, но ее больно дернули за волосы и злобный голос прошипел: - Синяки - это ничего, это пройдет. Зато теперь Джермо только мой, и ты, марранская сучка, поймешь, что это значит.

Нати поняла это очень скоро. При дележе общего сбора ее частенько обделяли, так как деньги с публики собирала теперь Бьянка. Трезво рассудив, Нати поняла, что попытки снова влезть в доверие к Джермо обернутся тем же смрадным ртом и болезненным грубым соитием, от воспоминания о котором ее начинало тошнить.

Несколько раз после танца кое-кто из зрителей делал ей совершенно недвусмысленные предложения - она была некрасива, но огонь, который загорался во всем гибком теле во время танца, передавался и им, - но, один раз попробовав с молодым и не слишком отвратительным парнем, Нати снова убедилась, что отвращение к соитию с мужчиной никуда не делось.

Бьянка теперь не упускала случая поддеть ее, заговаривая о том, что прекрасная принцесса, видно, загордилась с тех пор, как ударилась, вот и грезит о прекрасном принце. Нати отвечала не менее зло, но все же старалась не слишком оскорблять Бьянку, которая немедленно побежала бы к Джермо, а уж у того кулак был тяжел. Нати хорошо помнила, как звенело в голове, когда Джермо небрежно, словно играючи, ткнул ее кулаком в скулу.

Неожиданно самым близким приятелем ее сделался Лисенок. С неделю понаблюдав за тем, как повернулись отношения в их маленьком кружке, он взял Нати под свое незримое покровительство. Он не пытался ухаживать, не распускал рук, и с ним Нати было спокойно. Лисенок-то и стал для Нати чем-то вроде тоненького, но надежного мостика, переброшенного с “до” на “после”.