— Ляг с другой стороны, — велела она вошедшему Лисенку. Тот, ни о чем не спрашивая, подбросил в камин полено, расшерудил огонь, послушно взметнувшийся вверх, а потом улегся рядом с Чезаре с другой стороны. Раненый задышал ровнее — то ли согрело тепло от камина, который горел теперь ярко и жарко, то ли тепло прижавшихся к нему тел.

— Делать… — пробормотал Чезаре. — Она всегда что-то делала… моя маленькая сестричка… Делала. Вопреки всем и всему. Все говорили — она делала. Мы с ней… мы были как бедные бездомные дети, которые делятся последним одеялом… Как едва научившие ходить — таких сбивает с ног каждый подвернувшийся под ноги холмик… Я упал… Меня победил зверь… бык… Он подстерег, и я не смог убежать… Мясом живым в живую могилу уходит… (1)

— Неправда! — Нати сама сознавала, что это глупо — спорить с бредящим в лихорадке человеком. Но этот бессвязный бред пугал ее так, как не пугала даже открытая рана.

— Вы выжили, вы живы…

— И что с того? — голос Чезаре был слаб, но безусловно осмыслен. — Мне нигде нет места. Даже солдаты короля оказались…

Он замолчал, отвернулся.

— Кто привез меня сюда? — спросил он некоторое время спустя. Впервые он спрашивал об этом.

— Человек, — так, будто это объясняло все, ответил Лисенок. Потом счел нужным уточнить: — Высокий, крепкий, с голубыми глазами.

Впервые на лице Чезаре появилось что-то похожее на улыбку.

— Человек… — повторил он шепотом.

***

Говорят, мужчины гораздо хуже женщин переносят вид крови и обескоженной кровоточащей плоти. Говорят, что многие прославленные воины падали в обморок, видя свою кровь. Так это или нет — доискиваться не будем. Скажем только, что Чезаре Борджиа своей крови не боялся. Когда Нати перевязывала уже начавшую подживать рану на бедре, Чезаре смотрел с отстраненным интересом на желтовато-бледные края и ало-розовую середину, и даже вид белесой с багряными прожилками сукровицы не вызывал у него отвращения. Просто чудо, что рана не загнила — было бы обидно лишиться ноги до самого паха. Потом он подумал, что здесь никто не стал бы отрезать ему ногу.

Рана в боку доставляла гораздо больше неудобств — каждый вдох если не причинял боль, то напоминал о ней. Но самым болезненным был кашель. В забытьи Чезаре казалось иногда, что его собственные ребра превращаются в огромных белых червей, вползают в легкие и пожирают их. И откашливая кровавую мокроту, он всякий раз с трудом убеждал себя, что это еще не конец. Кажется, его сиделка и лекарка сама боялась этого кровавого кашля больше, чем открытых ран или необходимости подкладывать раненому утку.

Но как бы там ни было, он медленно шел на поправку. Нельзя сказать, что это не радовало Чезаре, но одновременно выздоровление напоминало о близящейся необходимости решать многие насущные дела. Он не спрашивал, куда подевался Хуанито — само отсутствие слуги уже было ответом на вопрос. Хуанито знал о виноградне Матамороса, и причина тому, что его не было сейчас здесь, с господином, могла быть только одной, и относилась эта причина к разряду непоправимых.

Впрочем, могла быть другая причина, но о ней Чезаре старался не думать. Если уж Хуанито не предал его раньше… Хотя ведь то же самое можно было сказать о короле Иоанне, чьи солдаты оставили его одного.

— Повернитесь чуть-чуть, ваша светлость, — голос Нати вывел его из раздумий. Удивительно, как мысли могут приглушать боль. Наверное, эту идею стоит подать Торелле, подумал Чезаре — лекарь когда-то жаловался, что во время операций более всего усилий уходит на то, чтобы больной был достаточно бесчуствен, чтобы не умереть от боли, но все же не столь крепко усыплен, чтобы не проснуться вообще. Опий и белладонна же часто приводили ко второму исходу.

— Наверное, мало кто так же терпеливо переносит боль, как вы, — сказала Нати, закончив перевязку. В голосе ее было неподдельное восхищение и ни тени подобострастия. Кажется, быть подобострастной она вообще не умела.

Боль… Наверное, он даже любил боль. Чезаре вспомнил, как пригвоздил себе руку к деревянному столу, пробил ладонь гвоздем, как некогда пробили ладони Христа. Вспомнил бичевание, которому он подвергал себя когда-то. Так часто, что рубцы на спине едва успевали затягиваться. В конце концов, бичевание стало приносить удовольствие, но прекратил его Чезаре лишь когда окончательно разверился — кажется, это случилось после смерти Савонаролы… или раньше? Или он вообще никогда не верил?

— Ты изучала медицину до того, как попала сюда?

Нати оторвалась от своего занятия — она меняла прокладку из сухого мха — и удивленно воззрилась на него. Видно, не ожидала, что во время такой болезненной процедуры Чезаре будет способен о чем-то спрашивать.

— Нет. Даже не пыталась, — она, верно, решила, что разговор как-то отвлекает его от боли. — Я помню, что помогала овце родить… — Нати забавно наморщила лоб, — но не уверена, что мне это не приснилось.

— Наверное, это память твоей второй половинки, — все эти мысли про половинки давно должны были свести ее с ума, как ту ее белокурую подружку. Но нет, она рассуждает и действует вполне здраво. Вот и сейчас сделала вид, что не услышала его слов.

— И где же ты жила, пока не попала сюда?

— Мы бродяжничали, как вы знаете, ваша светлость.

— Я не то имел в виду. Где ты жила в этом своем… будущем?

Неужели она надеялась, что он позабыл ее признание, рассказ про университет и изучение права?

— В Лос-Анджелесе.

— Это Кастилия? Не слышал о таком городе.

— Это Америка, ваша светлость. Новый свет.

— Ты также считаешь, что Христофоро Коломбо не открыл путь в Индию, а открыл новую землю? — Когда-то они до хрипоты спорили об этом с Алессандро Фарнезе. Когда же это было — не в тот ли самый год, когда его отец был избран понтификом?

— Я ведь там живу, ваша светлость.

— Чезаре. Так что же там, в этом новом свете? — боль перехватила вдох, Чезаре закашлялся, и Нати поспешно подняла его голову и подставила глиняную мисочку под самые губы.

— Не в честь ли флорентийца Веспуччи назвали его? — откашлявшись, сплюнув кровь и отдышавшись, продолжил Чезаре.

— Именно так, ваша светлость.

— Просто Чезаре. Из-под светлостей законники дерьмо не выносят, — попробовал он пошутить. И с удовольствием увидел, как Нати поспешно отвернулась, пряча улыбку. — Судя по названию, в вашем городе счастливо сосуществуют испанцы и итальянцы.

— Американцы, ваша светлость. В Америке перемешалось много наций. Но все же англосаксы имеют определенный приоритет. Если не количественный, то качественный.

— Вот как… Стало быть, англичане. Вероятно, они приплыли туда вслед за Джованни Кабота, который искал Остров блаженных по приказу английского короля.

— Я о таком не знаю, ваша светлость.

— Чезаре.

— Чезаре…

— Так что же там, в вашем «городе ангелов»? По улицам летают вертящиеся механизмы, вроде тех, что рисовал для меня Да Винчи? Надеюсь, в вашем мире о нем знают?

— Разумеется, знают. Он же гений. Как и великий Микеланджело.

— Микеланджело… — Чезаре откинулся назад, прикрыл глаза. Нати закончила перевязывать его, но уходить не спешила. И Чезаре не хотелось, чтобы она уходила.

— Лисенок сварил бульону, сейчас я принесу, — сказала, наконец, Нати.

— Принеси.

Силы на то, чтобы есть, появились у него не так давно. И бульон, сдобренный какими-то пряными травами, пробудил в Чезаре такой волчий голод, что он с трудом удержался, чтобы не потребовать еще одну миску. Но рассудив, что это может быть во вред еще ослабленному телу, сдержал себя. Болеть — значит быть уязвимым, и от этой уязвимости он желал избавиться как можно скорее.

— Так что, летающие машины Леонардо у вас есть? — спросил он, когда Нати отставила миску в сторону и присела рядом с ним.

— Есть подобные им, — ответила она. — А по дорогам ездят… самоходные колесницы.

Чезаре прикрыл глаза; с сытостью наваливалась дремота, рассказ Нати уносил в это дремотное забытье. И вот уже перед его взором проплыли белые облака, ярко-белые на синем небе, а ниже них пролетел человек в диковинном приспособлении — тело его было прикреплено к огромным металлическим крыльям, а на спине была в точности такая закручивающаяся лопасть, какую он видел на рисунке Леонардо. Человек летел, свободный и сильный, и Чезаре следил за ним, пока летун не скрылся за облаком.