“А как очнулся да звать начал - так мисси Ады уж и след простыл. Я туда, я сюда, искать ее - а нету”. Темные навыкате глаза Уитакера расширяются и горят совершенным безумием, кровь стекает из рассеченной раны на голове, когда он понижает голос и произносит - “Не иначе,.. Певунья подманила”. Уитакер утирает кровь - бегал, искал дочь хозяина, звал. Где-то о корягу и приложился.

Подняли людей, и пока они у реки следы искали, Сенди, который взял на себя обязаности шерифа, расспросил школьников и всех, кто видел Ариадну Уотсон. Мисс Черити Олдман, подруга Ариадны - давно ли подруга, подумал Сенди, - последней видела девушку, рассказала, что кучер Уитакер настаивал, чтобы мисс Уотсон скорее ехала домой. Она же потом отправилась в Шафрановые Холмы к подруге и слышала, как Уитакер громко звал мисс Аду и видела его шарабан, в котором не было никого, кроме кучера.

Следы на топкой грязи нашлись быстро - маленькие отпечатки башмачков, которые кое-где перекрывались следами тяжелых подбитых гвоздями ботинок Уитакера. Но следы женских башмачков терялись там, где началась трава, а вызванный на подмогу брехливый бульдог доктора Теннисона только бестолково крутился на месте, ни в какую не желал брать след, как доктор ни науськивал его, как ни уверял, что собаки с лучшим чутьем не найти во всем округе, если не во всем штате, - но пес лишь подскуливал, воздевал на людей страдальческие глаза, сопел и норовил сбежать куда-то по дороге. По дороге тоже проехались, но, как ни уверял Фрост, слуга-азиат мистера Рамакера, что собака зря беспокоиться не будет, вдоль дороги никаких следов не нашли. Уитакер даже повздорил с рамакеровским помощником, завопив, что китаеза-де нарочно норовит поиски подальше завести, чтобы у реки не искали. Стало темнеть и продолжить решили завтра с утра, послав гонцов на ближайшие фермы и в Сент-Хоуп.

Генри Уотсон узнал о пропаже дочери едва ли не позже всех. Приехав с шахты, он застал в доме толпу галдящих людей, из которых знал наглядно едва каждого третьего. Его обступили, ему давали советы, ему сочуствовали, заглядывали в глаза, ловя каждое движение лицевых мускулов, каждый прыжок смятения в зрачках - с тем же тупым и жадным интересом до чужого несчастья, которое Уотсон так хорошо успел узнать.

Так же смотрели на него после суда по поводу растраты казенных средств - по глазам ударили тогда взгляды, неожиданно как ярких свет после полутьмы, - так же шептались, когда пропала Эллен, и хотелось прикрыться рукавом, и он раздавал распоряжения опросить рабочих, потом опрашивал их сам, потом говорил с шерифом, с помощником шерифа, с судьей, пересиливая желание сбежать, укрыться в своем кабинете, не знать, не думать, не слышать ничего.

Эллен исчезла в дождливое хмурое утро - они не дождальсь ее к табльдоту* небольшого уютного пансиона в тихом квартале Вустера, Массачусетс. Он только оправился после утомительного, грязного и недостойного джентльмена процесса о растрате, только начал работать - и человек с испанской фамилией Феррейра отправил его в нокаут, как выражаются в барах.

Тогда пришлось походить по барам - Эллен с этим молодчиком, оказывается, перебывали едва не во всех в городе. Дочь мстила за его отцовскую любовь, возможно слишком требовательную - но разве может любовь быть слишком требовательной, если любовь вся “слишком”? Разве может, спрашивал себя Генри Уотсон. Да полно, разве он любил Эллен? Разве рубят руку свою, или пальцы - отруби и будет боль, и попробуй прожить без руки.

И Виргиния - что будет теперь с Виргинией, думал Генри, обшаривая взглядом заросли, слушая хриплые перекликивания и хрусткие шаги тех, кто прочесывал излучину и ивовые заросли. Виргиния не любила Ариадны так, как любила старшую, однако мать есть мать, и как еще отразится все случившееся на ее хрупкой натуре.

Вернувшись домой затемно, Уотсон столкнулся с женой в дверях гостиной и обмер от бездонной безумной черноты, плеснувшей на него из темных глаз Виргинии. Так могла глядеть сама Смерть, подумалось ему. Лицо Виргинии исказилось, будто она боролась со слезами, она повернулась и, прямая как палка, пошла к лестнице на второй этаж. Генри стоял, остолбеневший, растерянный, совершенно лишенный сейчас способности думать и понимать - только страх, дикий страх пронзил его, когда понесся меж перекрытий и обрушился на него безудержный смех, эхом отдающий в большом полупустом и гулком доме.

***

Отсмеявшись - Генри должно было хватить, - Виргиния бросилась в кресло, отшвырнула прочь домашние мягкие туфли и с наслаждением вытянула босые ноги. Как же хорошо! И ночь пришла такая упоительно холодная, будто снег или склеп. Холод - это благословение, пусть даже не все получилось так, как она думала. Пусть так, пусть так - Виргиния не замечала, что шепчет это вслух, комкала концы тонкой вязаной белой шали, дыша полной грудью, вдыхая аромат отцветающих яблонь, отдаленный запах реки, слушая шепот листьев во тьме за окном, и улыбаясь этому шепоту.

“Виргиния, Виргиния, ты все правильно делаешь, Виргиния…”

Она впитывала слова вместе с шепотом ветерка и не замечала, что это звучит, все громче и громче, ее собственный голос.

***

Меня обними, любовь моя,

Как ветра у реки холодны.

Меня обними, любовь моя,

Как ночи тесны и темны.

Город спал тревожно, словно старик с больным сердцем - заснет неглубоко, зыбко, и вдруг вскинется от неведомого страха, заколотившего под ребра, затрепыхается, будто рыба на крючке, весь в поту, дрожа и озираясь

Город спал, и только немногие, лишь немногие не спали вовсе.

И носил, носил над городом легкий ветер обрывки старой песни, какую уж и прабабки, небось не помнят.

Она не внемлет, не слышит она,

Она на меня не глядит,

Ей дела нет, что я в земле,

Под ивою старой зарыт.**

Комментарий к Отцы и дочери

* - название общего обеденного стола по общему меню в пансионах, в гостиницах, на курортах

** - полный оригинальный текст http://www.contemplator.com/england/willow.html , послушать можно тут https://www.youtube.com/watch?v=_SO_3ov2PPA Перевод автора

========== “Как зовут друг друга во тьме…” ==========

На поиски отправились все, и не удивились особо, что гость Генри Уотсона и его слуга-азиат также присоединились к розыску. Рамакер суетился, а Фрост, его азиат, напротив выглядел каким-то невероятно спокойным, и присоединившемуся к поисковой партии чуть позже остальных помощнику шерифа это совсем не нравилось. Маршал же Мак-Кормик, рыжеусый туповатый здоровяк, с самого начала кидал на голландца и азиата злобные взгляды - и помощник Сенди вспомнил, что именно Мак-Кормик засадил обоих чужаков в каталажку в первый же день по их прибытии.

Когда же парень принялся слишком уж настойчиво, как показалось Сенди, побуждать отправиться искать мисс Аду Уотсон куда-то дальше по дороге и даже сцепился из-за этого со старым Уитакером, помощник шерифа и вовсе начал поглядывать на азиата с подозрением. И тем более сильным было подозрение и озлобление, что китаеза, как живо чувствовал Сенди, совершенно не боялся ни его, ни маршала - ни сейчас, вспомнил помощник, ни в ночь пожара. Ни после, на пикнике у Уотсонов, куда его вообще пускать не следовало.

Сенди посматривал на белую рубашку Фроста - светло-белую, как называла такую белизну маленькая сестренка помощника шерифа. Слишком белая для грязного китаезы. А сам китаеза смотрит на людей как на предметы обстановки, неожиданно пришло в голову Сенди. Для Фроста люди были тем же, чем были кусты, ивовые заросли, трава под ногами, и это открытие ударило помощника шерифа как обухом, включив ненависть и подозрительность - будто горелку керосиновой лампы на полную открыли. Сенди принялся распоряжаться и организовывать поиски с удвоенной силой, жестикулировал азартно, ему казалось, его становится много, он двоится, троится и расчетверяется - и ничего не помогает. В глазах Фроста он оставался вещью, нисколько не становясь человеком. Эх, не зря, не зря Мак-Кормик их тогда в каталажку прибрал.