-…да только метиса застрелили у излучины, - Тереза, говоря это, приглушила голос и вытянула перед собой указательный и мизинец - чтобы отвадить ведьм, которые могли подслушать, и успокоить духов, которые могли оскорбиться. - Айзек - тот, что в дубильне работает, - был тогда мальчишкой. Вот он-то и видел - рыбу или еще кого ловил в камышах у заводи, а пальба началась, он и притаился как мышь.
Мы не стали зарывать его, бросили в ручей. А сами уехали в Сент-Хоуп, за холмы, расчитывая пробыть там до самого вечера. Я ничего не сказал тебе, Джилли - я испугался. Я боялся, поэтому в Сент-Хоуп постарался нагрузиться как следует, и парни сделали то же самое.
Ты ждала нас, моя девочка. Ты ждала нас до самого вечера, и ты хорошо выбрала место - от солнца и на холме. Ты стала в самое солнце, как в огонь, подняла свой новенький винчестер - я подарил его тебе на день рождения, на твой восемнадцатый день рождения, - и прицелилась…
“Прокляты будьте до седьмого колена; дочерям рода вашего не обрести дома…” - больше тот квакер, которого мы с парнями убили в Миссури, ничего не смог сказать. Пуля вошла ему в горло - точно так же как спустя двадцать с лишним лет вошла в горло мне…
Черити, которая совсем недавно прочла “Холодный дом” и “Крошку Доррит”, прикрыла глаза. Вот оно, прямо как в романе! И где - в их захолустье, где уж точно ничего никогда не случается. Она думала о Джиллиан и ее возлюбленном, и уже почти не слушала, как все заговорили разом, обсуждая, куда ж тогда могла деться дочь Акулы Уотсона и кто был виновен в смерти заправилы Саутпорта и его людей, раз метиса они все же пристрелили.
- Дочь его мертва, - сказал вдруг Тереза - отрывисто, будто мух прихлопывала каждым словом. - Люди говорят, Певунья-то… на нее смахивает.
И Черити, которую голос Терезы выдернул из ее грез, не столько услышала, сколько почувствовала, как сам воздух двинулся у дверей, словно нечто, бесплотнее снежной тишины, покинуло маленькую жарко натопленную каморку.
…Не отпущу тебя, Джиллиан, Джиллиан. Не отпущу с холмов. Пой или плачь, плачь или пой - не отпущу с холмов. Пой о наследнике, Джиллиан, Джиллиан, пой колыбельную, пой, - ты будешь здесь. Будешь в холмах. Пока не приду к тебе я…
- Ты слышала, Бекки? - шепнула Черити. Было уже поздно, и они возвращались от Терезы почти бегом. Бонни, бывшей не робкого десятка, невольно передался испуг обеих девочек, и она торопливо поспешала за ними, давя свежий снег разбитыми башмаками и кутаясь в большую старую шаль.
Ребекка, которую бил озноб и от страха зуб на зуб не попадал, молча кивнула, не спрашивая, что именно ей нужно было слышать, оглянулась и прибавила шагу.
Но скоро страх отпустил, и добравшись до развилки, где маленькая улочка переходила в две большие, подруги попрощались вполне спокойно.
Ребекка с Бонни повернули налево - Бонни боялась, что старая хозяйка станет ее бранить, а Ребекка ободряла служанку.
А Черити шла, едва не спотыкаясь, и снова видела перед собой речную заводь - тихую и сонную, как в книжках про старинные поместья, и у воды склонившая скорбная женская фигурка. Густые растрепавшиеся рыжие кудри падают на распростертое мертвое тело. Ах! Она не хочет более жить, не хочет дышать этим отравленным дыханием смерти воздухом. И когда головка склоняется на тело ее мертвого возлюбленного, исстрадавшаяся душа покидает тело девушки. А мстительный дух мертвого индейца утаскивает прямо в ад тех, кто был виновен в его смерти.
Черити так расчувствовалась от этих возвышенных картин, что едва не плакала и после ужина помолилась за упокой души бедной Джиллиан с особенным тщанием. А потом заснула и, казалось ей, во сне чей-то голос напевал мягким едва слышным шепотом, похожим больше на шум ветра, чем на человеческий голос.
Пусть все забудется, Джиллиан, Джиллиан, пусть все укроют холмы. Пусть все, кто помнит, пусть все, кто скажет - пусть они станут немы. Будешь ты петь, Джиллиан, Джиллиан, петь для меня одного. Ты позабудешь все, что случилось, ты позабудешь его.
…Среди ночи Айзек Мейдж проснулся от зависшей вокруг него тишины. В домишке его, приткнувшемся у дубильни, было тихо как в могиле, словно даже снег замер и не падал на землю, и было темно, вся комнатка наполнилась черным плотным туманом, от которого Айзек ощутил себя ослепшим. Ему вдруг стало страшно, так страшно, что даже кричать не было сил.
В голове мутилось. Они и выпили-то вечером со старым Стивом всего-ничего, цыпленку бы не хватило, шептал Айзек. По лбу его катился крупный пот, а руки и ноги будто оледенели.
Он не помнил, как вышел из дома, не чувствовал холода да и почти уже ничего не чувствовал, руки и ног словно и не было. Оледеневшие ноги несли Айзека куда-то, прочь, сквозь черный слепой туман, который просачивался в горло, в брюхо, и толкался изнутри тяжелой гнилой тошнотой.
Холод… Айзек успел увидеть на белом снегу туманную фигуру в щегольской шляпе, и, ничего не соображая со страху, шатнулся к дубильне. Он влетел в неплотно закрытую дверь, споткнулся о кипу сырых шкур - и, прежде чем ноги совершенно отказались ему служить, Айзек свалился в большой чан с известковым молоком. Последней мыслью его было отругать Пета - старый осел должен лучше закрывать известь… опасно…
***
Проснулась Черити вполне бодрой, а ясное утро застало ее за принятием сложного решения - пойти в школу и обсудить вчерашнее с Ребеккой или сказать, что хочет отнести булочек заболевшей Ариадне Уотсон и, пойдя на их ферму, попробовать вызнать, не имеют ли эти Уотсоны отношение к тем.
Но желание поболтать с подругой победило, тем более что куда этим Уотсонам до тех. Мало ли на свете Уотсонов - в одном только их округе их по меньшей мере две семьи, не считая “несчастного мистера Уатсона”, как называет его мама, все несчастие которого состоит в том чтобы напиться пьян и валяться под забором. Уатсон, Уотсон…
Лучше, думала Черити, засовывая в торбу со школьными книжками тайком выпрошенного у Ребекки “Франкенштейна”, они завтра попробуют подговорить кого-то из мальчишек пойти в дубильню и расспросить там мистера Айзека.
========== Пожар ==========
Когда стаивает снег, обнажается вся та грязь, которую он прятал. И в ложбинке между старицей и холмом Сахарная голова со сходом снега нашли обезображенный труп человека - в изорванной и бедной одежде, но с большими золотыми запонками на манжетах. Лицо у человека было так изъедено мышами прочими мелкими тварями, что не представлялось возможным даже сказать, белый это или негр. Никаких ран и прочих следов насильственной смерти замечено не было, хотя доктор сказал, он не закладывал бы своей головы за то, что их нет вовсе. Запонки шериф забрал в качестве вещественного доказательства, а труп похоронили на краю маленького городского кладбища.
Весна - самое грязное время. Пока солнце не начнет пригревать и подсушивать грязь.
***
У решетки раздавались голоса Голландца Рамакера и рыжеусого маршала, который засадил их сюда.
“Отпустите меня и моего слугу, черт побери, драку начали не мы! - До утра вы посидите тут, сэр, а утром вернется шериф и…”
Дальше Мо не слушал - скрестив ноги, сел у ближней к маленькому зарешеченному окошку стенки, старательно выбрав самый чистый участок укрывающей пол соломы, и прикрыл глаза. Через короткое время дверь камеры открылась и потом быстро и громко закрылась. С сочным щелчком защелкнулся замок после того, как солома зашуршала под скорыми и неверными шагами - человек влетел в камеру, явно повинуясь мощному толчку.
- Чертов законник! - взвизгнули почти над ухом голосом Рамакера. - Не думай, что тебе это сойдет с рук, слышишь? Подлый ублюдок, сын шлюхи и целой сраной кучи отцов!..
Голландец продолжал поносить на чем свет стоит маршала, засадившего их в кутузку, всю его родню и всех обитателей Саутпорта вообще, прибавив в конце, что в таком поганом городишке только и можно встретить, что сукиных детей и их родителей. Мо, не открывая глаз, почесал бок. Было слегка досадно, что они так и не успели поесть как следует - сейчас был уже поздний вечер, а последний раз они с Голландцем ели примерно в полдень, когда тряский раздолбанный дилижанс остановился перед переправой сменить лошадей. И после этого еще тряслись в битком набитом кузове до самого вечера, когда лошади остановились, наконец, на площади Саутпорта как раз между колодцем и почтой.
