Приехав домой уже по темноте, Мо что-то соврал Рамакеру, только чтобы отделаться от Голландца, и поскорее ушел к себе. Золото дураков, только оно и есть в холмах… и несется письмо к Винсенту, уже не остановить его, нет таких человеческих сил.

А когда над яблонями взошла луна, дверь в его комнатушку открылась, и на пороге стояла Ариадна.

- Я пришла, - тихо сказала она, в глазах ее не было страха, не было тревоги, только чистая, словно хрусталь, пустота ожидания. Об этот хрусталь, прозрачный и твердый, разбилась вся злость на ее папашу, мелочная и скупая как жалобы сутяги.

Он собирался просто взять ее, равнодушно и грубо, как шлюху в борделе, взять и отбросить потом как пустую шелуху от съеденного ореха - а вместо этого прижал к себе, пряча от ворвавшегося вслед за нею в комнатку холодного и злого ночного ветра, который словно искал Ариадну

А вместо грубости откуда-то проросла нежность, с которой Мо решительно ничего не мог поделать. Нежно касаться тонкой светлой кожи с прожилками голубоватых вен, нежно огладить открывшееся его руке горло, нежно ласкать едва начавшую наливаться женской силой грудь с крохотными бледно-розовыми сосками, отвердевшими, должно быть, впервые под мужской ладонью, ощущать, как увлажняется ее лоно и отяжелевает дыхание. И как бы он ни твердил себе, что папаша, подкладывающий под нужного человека свою дочку, не мог породить ничего достойного, это не помогало.

И Ариадна отвечала на его нежность так, будто ничего другого и не ожидала от него, будто Мо и не мог быть с нею другим. Она была словно доверчивый партнер в икарийских играх - летящий с трапеции навстречу твоим рукам, не сомневаясь, что подхватят, удержат, не дадут упасть, сорваться.

Сорваться мог только он - от обжигающего до слез жара ее тела, от этой ее безоглядности, от неумелых и жадных ласк, от того, как ее губы касались его тела - словно не веря, что ей это позволено. И Мо позволял, он, казалось, давно уже разучившийся позволять что-либо делать с собой, отдавался ей так же, как она ему. Так, как было у него всего раз - тот, первый, с Крошкой Мелани.

Крошка Мелани говорила, что девчонки, кто поумнее, сами выбирают парня, с которым хотят стать женщинами, и что это делается без всяких чувств, одним рассудком - “с сухим носом”, как сказала она.

Пусть, даже пусть так - Мо принимал и этот расклад, лаская Ариадну без спешки, чтобы приготовилась, чтобы потеряла и отпустила себя. Не спеша, хотя ее тело, ее неумелые касания распаляли так, что приходилось стискивать зубы, сдерживаясь. Когда же тело ее напряглось под ним, силясь избавиться от боли, ненужной и чужой сейчас, Мо сдержался и постарался двигаться медленно и осторожно - чтобы не пустить лишнюю боль, чтобы смягчить, утишить.

Потом уже, когда они молча лежали рядом, ее голова на его плече, Мо старательно внушал себе, что она всего лишь товар, что она шлюха, не телом, так душой, и неважно, что он у нее первый. На этом перед глазами встало страдальчески исказившееся от острой боли лицо и закушенная губка - и Мо содрогнулся от ударившей наотмашь, пощечиной, горячей волны нежности. Пусть шлюха, пусть товар, вещь - это будет завтра, а сегодня есть просто мужчина и его женщина.

Поглаживая легкие пепельные волосы, послушно струящиеся между его пальцев, Мо вспомнил то, как говорил доктор Теннисон о Минотавре. Ариадной звали ту, которая дала герою - как там его? - нить, чтобы выйти из путаного лабиринта. Его же Ариадна напротив, завела так, что и не выбраться. Что теперь делать с Жаме и его людьми, которые непременно приедут? Что теперь с Уотсоном - который ведь и вправду не слишком старается разведывать угольные пласты. Пусть и не золото он ищет - но и не уголь же!

И ты вошел в нее так, будто она не чужая, не дочь противника твоего, не вещь, отданная тебе в пользование собственной матерью, не средство - будто она для тебя и впрямь живая и одна-единственная. Не растрачивай себя, не надо!

Пусть тело мягче мягких глин,

Пусть губы слаще сладких вин

Беги и лучше будь один

И с прелестью борись.

Она из Уотсонов, мой сын,

она из Уотсонов, мой сын,

Ее ты берегись.

А сейчас, а утром ее голова лежит на твоем плече, и я едва вижу, как покойно твое лицо - едва вижу от слез. Но разве даны проклятым слезы? Разве даны слезы мертвым?

…С Янгом я не желала скрываться, я не желала прятаться в комнатушке - и нашими стали ивовые заросли, которые смыкались над телами зеленым пологом, и солнце швыряло нас в объятья друг друга едва не под каждой речной ивой, и я пила горстями это солнечное безумие, и я рада была заниматься с ним любовью хоть на городской площади. Я дочь Акулы Уотсона - и что мне были людские толки.

Мы отдавались друг другу под плеск речных волночек и шорох камышей - а после ласк, когда мы отдыхали, ему нравилось смотреть на солнце сквозь прядь моих волос. “Рыжее, Рыжее Солнце” - говорил он.

Янг говорил, что нам лучше уехать, исчезнуть из города, но я… Проклятье, проклятье, я была глупа и самонадеяна. Отец, говорила я, сделает все, что я попрошу. Отец мой, говорила я, согласится на все, что нужно будет мне для счастья.

И отец согласился. И я даже не задумалась о том, отчего он согласился столь легко. Глупая, глупая Джиллиан, ты прыгнула в проходящий дилижанс и помчалась в соседний городок к мадам Анжу, к первой портнихе на все Холмы и окрестности. Мадам Анжу снимала мерки с моей груди, с моей тонкой талии, мадам Анжу щебетала по-французски, рассуждая о марсельском шелке, который делает принцессой любую невесту, даже самую неказистую. “К вашим глазам, мадемуазель, пойдет цвет морской волны, не синий и не зеленый, нет-нет, не зеленый…” Мадам Анжу щебетала о шелке и алансонских кружевах, когда мой отец убивал моего любимого.

Рыжее, рыжее, кровавое солнце пылало, когда я нашла Янга у излучины. В него всадили не меньше десятка пуль; последние три были выпущены в лицо. В упор. Чтобы и по смерть отнять его у меня.

Имена, лица ускользают от мертвых - не помню кто помог мне вырыть могилу в мягкой супеси. В песке, сказали мне, не бывает червей…

Сын мой, сын мой, я вижу на твоем лице тот же смертный небывалый покой. Беги, беги прочь от нее, пока не поздно, беги прочь от девчонки из рода Уотсонов!

Не слышишь…

***

Урок географии определенно не лучшее время думать о посторонних вещах. И если бы Черити не боялась так быть оставленной после занятий - позор, позор, отличница Черити! - она ни за что не стала бы унижаться перед мистером Доусоном. Его, безусловно, тоже можно понять - отправить славную Большую Миссури течь с востока на запад было потрясением всех основ, насмешкой и унижением всех тех усилий, которые предпринял мистер Доусон на нелегком учительском поприще.

Итак, после униженной и едва не коленопреклоненной мольбы учитель снисходительно соизволил кивнуть головой, прощая грешницу. Поскольку прядь волос, тщательно зачесанная поперек разрастающейся плеши, не тронулась со своего места, он счел это хорошим знаком.

- Садитесь, мисс Олдман, - величественно изрек он. - И пусть это посужит вам хорошим уроком, ибо знание географии родной страны есть основа патриотизма. И благословенной Миссури положил Господь истекать со Скалистых гор и нести свои воды на восток, - в доказательство он стукнул указкой по висящей на стене карте.

Пролепетав слова благодраности, Черити опустилась на свое место. Выиграла. Отпустят вовремя и она поедет сегодня с Адой Уотсон.

Весь день она думала о том, что история эта напоминает цифру восемь. Восьмерки покрывали поля тетради по арифметике, плоские, вертикальные, толстые и худенькие. Джиллиан и ее метис - и Ада и азиат. Мозес, так звали его - Мозес Фрост. Имя, скорее подходящее черному.

Исподтишка Черити весь день наблюдала за Адой. Но Ада ничем не отличалась от обычной себя - от снулой рыбы, упрятанной в свое тело как в раковину. Разве что движения у нее стали словно бы замедленные - будто она двигалась через толщу воды. Да еще на бледном, бледнее обычного, лице временами появлялась далекая мечтательная полуулыбка. Однако человеку менее наблюдательному, чем Черити Олдман, будущее светило литературного мира, ничто в виде и поведении Ады Уотсон не показалось бы необычным.