Мир вокруг приобретает разные оттенки. Ну как мир — потолок, край окна с жалюзи. Вот и всё, что мне видно.
Всё-таки светом невозможно дышать. Всё-таки он отверг меня, такого чёрного изнутри. Я в больнице, уж не знаю, чьими стараниями. Но страховка явно не покроет счёт. Кому, как не мне, знать, сколько стоят хотя бы сутки здесь.
Шум ночного города, притуплённый оконным стеклом. Тоненькое попискивание аппаратов, что следят за моей жизнью. Который сейчас час? Который сейчас день? Насколько плачевно состояние моего банковского счёта?
Я пытаюсь освободить одну из рук, у меня получается. Мне знакомы такого рода защёлки — их можно расстегнуть осознанно, но невменяемый пациент ни за что не справится. Отстегнул вторую, чувствуя себя неуклюжим насекомым, сел.
Ощупал лицо. Отлично, у меня во рту — трубка, к аппарату ИВЛ. Замечательно, я уже настолько беспомощен, что уже дышать не могу. Хотя бы никаких капельниц и катетеров в интимных местах.
За окном — зимний вечер с высоты многоэтажки, огни машин и освещённый фонарями снег. Украшенные дома. Разноцветные вспышки. Это не салют, просто на площади — огромная рождественская ель в гирляндах.
Оставаться надолго здесь нельзя. Дорого, ворох документов о доходах. Осторожно вынимаю затычки из носа, пробую вдохнуть. Но у аппарата ИВЛ другие планы. Нет, так дело не пойдёт. Осторожно вытягиваю из себя трубку, поборовшись с загубником. Я уже испытывал такое. Наверное, надо было всё-таки позвать медсестру, так как аппарат всё равно заверещал, и дежурная прибежала довольно быстро.
Увидев меня, сидящего и смущённо вертящего трубку в руках, сразу напустилась с упрёками, употребляя не очень понятные слова, такие как «интубирование» и « самостоятельная экстубация»
Должно быть, я здорово её побеспокоил. Я извинился и попросил воды. Медсестра, отключив аппарат, покосилась на меня и что-то процедила сквозь зубы. Надеюсь, что согласие. Как она при этом меня обозвала, мне было не важно. Жаловаться на хамство я в любом случае не буду. А уж задерживаться дольше положенного и вовсе не собираюсь.
Дышать было нестерпимо больно, но я очень старался. Я буду настаивать на собственной выписке, сразу же. Завтра. Я же так и не отдал подарок. Наверное, теперь придётся это сделать уже анонимно.
Сейчас боль в груди можно списать на неприятности с лёгкими. Я справлюсь. Я снова попытаюсь выжить. Больше не буду пытаться вдохнуть свет.
Если подумать о том, зачем я живу, делаю эти трудные вдохи и выдохи, то однозначного ответа снова не будет. Чаще всего мне кажется, что просто для какого-то всемирного равновесия. Не всем в этом мире уготовано быть красивыми, богатыми и счастливыми. Обычно достаётся что-то одно, или как мне — ничего. А знаешь, Вселенная, я даже рад, что кто-то в противовес богат, красив и счастлив. Или только богат и красив.
Потому что маленький мальчик, прелестный, как ангел на рождественской открытке, пихнув тяжёлую дверь ручкой, заходит ко мне в палату. Мой крохотный любимый птенчик, один вид которого заставляет всё внутри свернуться в горячую тугую спираль змеиных колец. Чудо, как оно есть.
Как всегда, взъерошенный, в свитере в полоску и вельветовых брюках, прижимает к груди пластиковую игрушку. Снеговика в нелепой шапочке. Синий. Зелёный. Красный. Нереально яркие цвета. Едва ли успевает пройти секунда, как сувенирчик лежит на боку на белом одеяле, поблёскивая глазками-пуговками. А его хозяин прижался ко мне, обвил тоненькими ручками, положил голову мне на плечо.
Я чувствую запах его просвечивающей кожи, шейка так искусительно-близко от меня, его дыхание такое громкое, а стук сердечка такой частый. Как нестерпима моя жажда, на какой же тонкой грани балансирую, прижимая его к себе и едва заметно, плавно, как бы естественно поглаживая спину. Его свитер колет мне грудь. Всё прилично. Объятие — не дольше дружеского. Пакет с вкусностями, что приносят больным. Неизменные апельсины, оранжевые надутые чудовища, и их пузатые детёныши — мандарины. У меня на них аллергия.
Птенчик не знает. Он щебечет, не давая мне ни слова вставить. У него своя версия, по которой я — герой. И не толкнул его с обрыва, а наоборот, пытался удержать. И спас. Хотя на самом деле это он мой спаситель, единственный, кто волновался за меня. Единственный, кто меня нашёл.
Забавно хмурится, кривляется, изображает жителей и моих соседей, которые отвечали на вопросы. Рассказывает, как искал в моём доме другой вход. Про бригаду помощи, про больницу.
И всё мне в этой истории нравится, всё похоже на сказку, кроме одного — любимый всё это делал в компании той самой симпатичной девушки. «Мы, мы, она…» Я душу свою злость, как могу. Нельзя больше разрушать. Нельзя больше ничего позволять змее внутри. Он здесь, со мной. И больше ничего не должно существовать. Спрошу себя ещё раз — а достоин ли я хотя бы одним воздухом с ним дышать? Я, который толкнул его с обрыва только из-за собственного эгоизма?
Но нельзя до конца убить тьму. Если понадобится, решусь. Если ситуация станет критической, я что-нибудь сделаю с этой девушкой. Пригрожу, убью, сам соблазню. Не знаю. Но не позволю. Не позволю ей украсть у меня голос любимого. Чёрные, чешуйчатые кольца внутри снова двигаются. Кажется, слышу шипение. Они питаются ненавистью и моим эгоизмом. Они растут.
Птенчик не подозревает об этом. Он вообще ни о чём не догадывается, не знает, какая опасность может угрожать уже ему, когда озвучивает свою просьбу. Он хочет дотронуться до моего шрама. Я в смятении, не знаю, что это значит, но отказать — не могу.
Закрываю глаза, чтобы не смущать его, и этот вдох боли, эта пара ударов сердца до того, как пальчики касаются моего лица — самые долгие в моей жизни. Намного теплее моей кожи, маленькие, нежные, осторожные. Дотрагиваются до лба, следуют по шраму дальше, задевая веки и ресницы, потирают мне переносицу, гладят щёку, останавливаются, отрываются от кожи. Снова повторяют свой путь, на этот раз до конца.
Настолько приятно, что почти больно, пощипывает и обжигает. И так мне нравится, что даже ноги приходится переложить, иначе палаточный городок из одеяла будет. Как будто он не лицо мне гладит, а совсем другое место.
Мягко перехватываю его руку, открываю глаза. Хватит. Иначе поднесу эту хрупкую ручку к губам и буду целовать. Иначе его всего затяну к себе, сожму, словно удав, и не отпущу никогда.
Любимый кажется немного разочарованным. Ну да, шрам и шрам, ничего необычного, не светится, током не бьёт, рождественские песни не исполняет. Рассматриваю его розовенькие ноготки, наверное, опять дольше, чем это нормально, птенчик отдёргивает ручку. Смущается, краснеет. И ведёт себя точь-в-точь как спугнутая птичка — собирается, произносит какие-то дежурные слова-пожелания здоровья и уходит. Я не могу его остановить. Я не здоров и не достоин. Чудо исчезает.
Топоток ножек затихает за дверью. На одеяле остался снеговичок. Чтобы я не скучал. Розовый. Голубой. Красный. Отключаю его и ставлю на столик у кровати. Свет из окна преломляется, и фигурка окрашивается в бледные оттенки. Пить хочется до сих пор, но открывать сок, который мне принёс любимый, я не стал. Слишком хорош он для моих простых желаний. И да, он цитрусовый. Вода — вот что меня сейчас устроит.
Тапочек, оказывается, мне не положено, хорошо хоть не операционный «фартук» на мне, или «ночная рубашка», а обычные больничные штаны. Встать с кровати у меня получилось сносно, хотя я едва не задохнулся, в лёгких хлюпнуло. Решил не спешить.
В коридоре, вымощенном холодным кафелем, ощущался слабый аромат. Ваниль и вишня. Так пахнет шампунь птенчика, я уверен, такой, который разливают во флаконы с изображением супергероев, чтобы детям нравилось.
Странно, в палате я совсем его не чувствовал. Любимый у меня так и не выросший ребёнок и есть. Все эти его яркие куртки, шарфы, носочки с машинками, рассказы о том, как капитан чего-то там победил какого-то там человека, а доктор овладел магией, да ещё так эмоционально.
