В этот миг что-то очень больно и тяжело ударило в напряженно изогнутую Пашкину спину. Тот качнулся, но не отпустил своей жертвы и даже не оглянулся. Другой удар, сильнее и больнее первого, согнул Пашку в дугу. Он скакнул в сторону, оглянулся и увидел Ромку Кузнечика с поднятым костылем в руке.

— А-а-у! — звероподобно взревел Пашка и бросился на Ромку, но тот ловко отскочил за стол, и тут же в его руке сверкнул вороненый ствол нагана. Хлобыстнул выстрел.

Саженным прыжком Пашка метнулся в дверь. Вслед ему снова бабахнуло. Над самой головой пуля отколола щепу от косяка. Пашка вылетел из школы и широченными скачками понесся по дороге. Ромка пустил вдогонку еще одну пулю.

Когда Ромка воротился в школу, бледная, растрепанная Ярославна сидела в уголке диванчика, кутаясь в полушубок.

— Как же это?.. — в Ромкином голосе растерянность, сочувствие, укор и боль. — Мать честная. Надо же… Иду — огонь в окошке. Хотел зайти, побалакать… Охамело волчье! Как Онуфрия засадили, они ровно с цепи сорвались… Тоже чека! Карасулина в подвале томят, а Пашку допросили и домой. Емельянов говорит, нету улик… Не прощу себе, что промазал… Как он сюда попал?

— Забыла дверь запереть. Ввалился и сразу…

— У тебя же наган.

— В полушубке. Разве ждала… Налей водички… Вон там в шкафу иголка с нитками. Теперь отвернись.

— От нас не уйдет. Загремит в ревтрибунал. Сейчас заберу начальника милиции и…

Он так и сделал, но Пашка Зырянов исчез из села бесследно.

— Давненько не радовала меня своим посещением Ярославна Аристарховна, — мягко басил Флегонт, распахивая перед девушкой дверь своего кабинета.

После той черной ночи, когда лишь случайность спасла Ярославну от надругательства, на душе у нее становилось все тревожней. Девушка стала пугаться темноты, вздрагивала от дверного скрипа, от шагов за спиной, на ночь клала наган под подушку. Ее тяготило одиночество, хотелось с кем- то поделиться мучающими безответными «почему»? А с кем? С комсомольцами-сверстниками? Те сами видели в Ярославне духовного наставника. Был бы Онуфрий Лукич… Когда же на дверях волисполкома появился породивший волну самых невероятных слухов приказ о семенной разверстке и среди крестьян началось брожение, Ярославна совсем растерялась. Никогда еще она не чувствовала так остро свое бессилие. Спасаясь от дурных мыслей, девушка забрела к Флегонту. Просто поговорить, хоть немного развеяться.

Флегонт усадил девушку в глубокое кожаное кресло, оценивающе, понимающе вгляделся в ее лицо, нахмурился.

— Не нравишься ты мне сегодня, Ярославна Аристарховна. Не занедужила ль, помилуй бог?

— Нет-нет. Я здорова…

— Недуг души сокрыть труднее, нежели недуг тела. Духовные муки наитягчайшие есть. Кто поймет и облегчит их, кроме бога? «Просите, и дано будет вам; ищите и найдете, стучите, и отворят вам». Может быть, тебе неприятно слышать сие: ты же материалистка, большевичка. Обещаете насытить всех бедствующих, но чем утолите жажду духовную?

— Большевики прекрасно понимают: не хлебом единым жив человек. Только руки у нас до всего пока не доходят. Надо всю мерзость счистить с земли, дать людям кусок хлеба, крышу, работу, построить общество братства и свободы…

— И ты веришь, что сие можно достичь насилием?

— А как? Как сделать иначе? Ни философы, ни апостолы, ни ваш Христос не дают ответа. Хорошо сказано: «Все люди братья», а брат Маркел Зырянов целился в голову брата Чижикова. Неведомые братья заживо сожгли девять бойцов продотряда. Очень красиво звучит призыв: получил пощечину в левую — подставляй правую. Но попробуй-ка подставь Щукину да Зырянову. Живьем в землю втопчут. Так как же быть? Проповедовать — одно, а делать — другое? Или сперва всю эту нечисть каленым железом с корнем…

— Сначала эту нечисть, потом ту, а там кто-то попытается истребить самих очистителей, и несть конца кровопролитию. Вы хотите достичь царствия божия дьявольским путем, но разве мыслимо, опускаясь вниз, подняться вверх! Ненависть, жестокость, месть — из сего не возвести храм всеобщего благоденствия. Ищите дорогу к сердцам человеческим. Смягчайте их, укрощайте свою ярость и гнев и тем смягчите злобу врагов ваших.

— Все это слова и слова! — с каким-то отчаянием воскликнула Ярославна, и даже слезы блеснули у нее. — Красивые, но оторванные от жизни, от действительности. Пусть ваш Христос ответит: как построить новый мир без насилия и крови? Как общество, где человек человеку — волк, переделать в общество, где человек человеку — брат? Я учила закон божий, знаю молитвы, читала Евангелие, но там все висит в облаках, и Христос…

— Христос возжег пред заблудшим человечеством негасимую путеводную звезду — Добро! «Возлюби ближнего своего как самого себя». Слышите? Вдумайтесь в сей завет. «Если ты принесешь дар твой к жертвеннику и там вспомнишь, что брат твой имеет что-нибудь против тебя, оставь там дар твой перед жертвенником и пойди прежде примирись с братом твоим и тогда приди и принеси дар твой»…

Голос Флегонта, густой и сочный, словно окутывал Ярославну. Огромные, навыкате глаза его влажно блестели. Умиротворенной торжественностью светилось большое, окаймленное пышной бородой лицо с крутым высоким лбом.

— Сие лишь ничтожно малая толика Христова учения о Добре. Вдумайся в них, дочь моя. Заповеди сии — нетленны…

Бесшумно растворилась высокая дверь, на пороге кабинета встал Флегонтов любимец — Владислав.

— Извини, папа. К тебе целая делегация крестьян. Я просил их подождать, но они так возбуждены…

— Я пойду, — встрепенулась Ярославна.

— Погоди.

— Но я буду вас стеснять.

— Не думаю. Какие у мужиков тайны от тебя? — И вместе с сыном пошел навстречу крестьянам.

Тех было четверо. Крепкий середняк Прохор Глазычев — Маремьянин муж, Ромкин отец — Евдоким Зоркальцев, прозванный за свое увечье Полторы Руки, челноковский кузнец, известный всей округе умелец Ефрем Шустов и отец девяти дочерей, бедный, хотя и очень старательный и работящий мужик, Константин Лешаков, прозванный Иисусом Христом за дивное сходство с иконописным лицом Христа.

Только что-то чрезвычайное могло свести вместе этих столь разных, далеких друг от друга людей. Пряча тревогу под приветливостью, Флегонт поклонился всем, жестом пригласил проходить, спросив как бы между прочим, не помешает ли их беседе Ярославна, которая зашла к нему за книгами да и зачиталась в кабинете.

— Пущай сидит, — ответил за всех Евдоким Зоркальцев. — Мы к тебе, отец Флегонт, почитай, от всего села. Сидели, табак тратили, чуть не подрались, а к одному берегу не прибились.

— Что стряслось?

— Опять нагрянули… — рвущимся голосом ответил Константин Лешаков.

— Кто?

— Уполномоченный из губернии Горячев с целым отрядом, — пояснил Прохор Глазычев. — Будут семена отбирать. Вечером сход в Народном доме.

— Горячев? — Флегонт даже привстал.

— Мужики как услышали — переполошились, — вступил в разговор Ефрем Шустов. — Семена кто отдаст? Сам посуди. Говорят, на хранение. А мало ль голодных ртов в России. Гребанут да сплавят куда-нито. Что тогда? Голод… Ты нам пособи, отец Флегонт, посоветуй, как быть. К слову твоему прислушиваются…

— Как бы до рукопашной не дошло на сходе-то, — вымолвил Евдоким Зоркальцев. — Эх, был бы Онуфрий…

— На мирском сходе выступать мне не позволяет сан, — помолчав, сказал Флегонт, — На вечерне обращусь к прихожанам, постараюсь, елико возможно, успокоить… С Горячевым обязательно повидаюсь. Думаю, не откажет в любезности встретиться со мной. Может, и к лучшему, что приехал именно он. В любом случае надо сохранять спокойствие. Не забывайте о сгоревших продотрядовцах, о покушении на Чижикова, о сбежавшем Маркеле с сыном. Все сие власти отменно помнят и при случае… Сами понимаете. Женщин приструните, особенно Маремьяну, ты бы, Прохор…

— Она в Северске, сестрин дом стережет, — сказал Прохор.

При этих словах мужики почему-то попрятали глаза друг от друга. Прохор заметил это и вспыхнул жарким румянцем.