— Нужный ты революции человек, товарищ Карасулин, — негромко, но очень проникновенно выговорил Чижиков. — Трудно тебе будет на таком ветровороте. Поберегись.

— Кому быть повешенным, тот не сгорит. Ты ведь тоже под прицелом ходишь, Гордей Артемыч. Не дремли. Почаще оглядывайся. А в трудящегося мужика верь…

— Бывай, — Чижиков протянул руку. — Спасибо за угощенье, Такие шаньги и не снятся теперь российскому мужику…

— Нынче-то шаньги, А вот дотянем ли до лета… В обрез оставили.

— Будешь в Северске — не обходи. Всегда рад. Случится нужда какая… дай весточку.

— Добро, Гордей Артемыч.

Онуфрий проводил гостя до крыльца, вернулся в избу и у самого порога, как срубленный, рухнул на скамью. «Зачем вчера выпустил этого гада? Через Боровикова весь бы клубок размотали. Где-то здесь затаился, Отыскать…»

Рука едва коснулась щеколды, как та вдруг выпрыгнула из-под пальцев, и не отскочи Чижиков в сторону, боднула бы его стремительно и с силой распахнутая калитка. Мимо пробежала девчонка, не глянув даже на отпрянувшего, долетела до крыльца и вдруг повернулась, и Чижиков узнал секретаря волостной комсомолии Ярославну Нахратову. Узнала его и Ярославна, подскочила запыхавшаяся, растрепанная, ухватила за рукав полушубка:

— Где он?

— Кого потеряла? — добродушно спросил Чижиков.

— Карасулин где?

— Чаевничает дома.

Она впилась в него расширившимися глазами, полными сомнения и тревоги, и, видимо, поверив, разом обмякла, выпустила чижиковский рукав и виноватым, но еще не остывшим от волнения голосом спросила:

— Вы его не арестовали?

— Как видишь, — улыбнулся Чижиков, — Давай вернемся — арестуем, если надо.

— И вы еще шутите!

— Пойдем-ка с чужого двора.

Взял ее под руку, вывел за калитку, и они медленно пошли серединой дороги, обстреливаемые из всех окон любопытными взглядами. Пока молчали, Чижиков присматривался к девушке.

— Что ты так переполошилась? В правоту своей власти не веришь? — улыбчиво спросил он.

— Верю. Но сейчас все так перепуталось, не пойму ничего. То Пикин на Онуфрия Лукича с наганом, то Аггеевский его публично к врагам революции, теперь вы… И в селе смутно, тревожно. Расплаты ждут. Не говорят об этом, а по всему видно — ждут. Мальчишки игру придумали в трибунал. Судят да расстреливают поджигателей…

— Найти бы их, — ввернул Чижиков.

— Давно бы, может, нашли, кабы не сыр-бор с Онуфрием Лукичом. Те, кто его перед губкомом чернит, похоже, нарочно внимание хотят отвлечь.

— В корень смотришь! — подхватил Чижиков: она высказала то, в чем он сам уже почти не сомневался. — Донос на Карасулина в губком не крестьянская рука составляла. Но кто? Может, ваш поп поусердствовал?

— Нет! — решительно запротестовала девушка. — Он уважает Онуфрия Лукича да и не доносчик по натуре, говорит, что думает…

— Ну теперь понятно, почему ты этого попа в комсомол вовлекаешь, — с деланной веселинкой в голосе сказал Чижиков, а сам прикипел к девушке острым взглядом.

— Никуда я его не вовлекаю, — отпарировала Ярославна сердито. — И не смотрите на меня так. Не все попы контрреволюционеры. Не будь Флегонт с богом повенчан, это был бы незаурядный человечище…

— А ты не задумывалась над тем, что дружба с попом кидает недобрую тень на тебя и на всю комсомольскую ячейку?

— Нет! — Ярославна даже приостановилась на миг. — Хороший человек не становится злодеем только оттого, что на нем ряса или…

— Погоны, — вставил Чижиков.

— Пусть даже погоны. Мало ли офицеров перешло на нашу сторону, сражалось за Советскую власть? Конечно, я понимаю: они — исключение. Но все равно… И вообще, по-моему, нельзя все достоинства человека мерить его взглядами. Я считаю свои идеи, свои убеждения самыми правильными, самыми человечными. Поп Флегонт не разделяет наших идей, но он — человеколюб, почему же он — мой враг? — Заметила протестующий жест Чижикова и заспешила договорить: — Сейчас, наверно, не время рассуждать о каких-то общечеловеческих добродетелях. Но ведь они есть. Достоевский, например, не был революционером, но он был самым талантливым в мире проповедником добра, исступленно защищал человеческое в человеке. Кто он — друг или враг? Видите? Тут получается живая диалектика. По ней и надо оценивать события и людей. Наверное, я не очень внятно высказала…

— Вполне внятно. Только ты не заметила, как забежала вперед, годков на пятнадцать, а может, и на двадцать пять. Будет время, когда мы станем ценить людей по-твоему: не торопясь, все взвешивая, делая скидки, уступки. Тогда ошибка в оценке не страшна и поправима. Но не теперь! — Голос его стал жестким. — Теперь кто не с нами, тот против нас! Ты ведь была на войне. Видела. Пережила. Чего ж тебя заносит? Я ни Достоевского, ни диалектики не знаю — не учил. Плохо, конечно. Но я знаю одно: сейчас самое главное — сберечь диктатуру пролетариата, не дать ей покачнуться. И тот, кто ее не поддерживает, тот наш враг. Нельзя шагать серединой реки, можно только берегом, и ежели не правым, то левым. Либо — либо. Вот какая диалектика на настоящий момент. Такой она и будет до самой мировой коммуны… Снова взведены курки. Прозеваем — полыхнет. Нельзя допустить, ну а вдруг? Надо точно знать, кто рядом, на кого опираться, кого опасаться. Серединщики, те, кто ни вашим ни нашим, в такую критическую минуту — хуже врага: не знаешь, то ли руку тебе протянут, то ли нож в спину. Не так разве?

— Все верно, — раздумчиво и как-то отрешенно произнесла Ярославна. — Хотя Флегонту я все-таки верю. А в целом вы, конечно, правы: теперь иначе нельзя. Я сама чувствую, что надвигается… — Вздохнула громко и вполголоса продекламировала:

— Черная земная кровь сулит нам мятежи. Очень верно. Кто такие стихи сочинил?

— Александр Блок.

— Из дворян?

— Вырос в семье ученых. Интеллигент до кончиков ногтей. А стихи пишет…

— Ловко! — восхитился Чижиков. — Таких бы стихов, да побольше, да чтоб народ их слышал… А мне говорили: ты только любовные стишки знаешь да ими потчуешь деревенских.

— И любовные знаю, — улыбнулась девушка. — Какая поэзия без любви? Тургенев любовь с революцией сравнивал. Я как-то прочла пушкинское стихотворение «Я вас любил», так девушки потом замучили меня — перепиши да перепиши…

— Сдаюсь. — Чижиков вскинул руки над головой. — Хорошо— наскочила на меня. А то когда бы встретились да разговорились. Такое время — не до речей… Да, вот что, чуть не забыл… что ты думаешь о Катерине Пряхиной?

Женщина словно из сугроба вынырнула и поплыла серединой дороги — легко и быстро, чуть на отлете держа правую руку и слегка помахивая ею в лад мелким, ровным шажкам. Одета она была по-зимнему нарядно: короткий, отороченный мехом полушубок, шерстяная серая юбка, белые аккуратные валенки. Зимний наряд не скрадывал изящества фигуры. Чижиков подсознательно попридержал жеребца, чтобы полюбоваться летящей походкой женщины.

Та даже не оглянулась на скрип полозьев и, только когда морда жеребца поравнялась с ее плечом, не оборачиваясь, отступила на шаг в сторону, пропуская лошадь.

Из-под цветастого полушалка Чижикова окатили озорным блеском зеленовато-серые глаза и дразнящая белозубая улыбка. И он сразу узнал: Маремьяна! Гордей Артемович не смог сдержать улыбки, и она разлилась по его скуластому с острым носом и твердым подбородком лицу, стерев с него выражение суровой озабоченности. И сразу стало видно, что председатель губчека совсем молод. Слегка привстав в кошевке, он бесшабашно крикнул: