— Хорошо.

Она вышла, а я принялся собирать солдатиков и разбирать с таким старанием построенную крепость. Я застёгивал сандалии, когда она вернулась.

— Уже готов? Тогда идём ко мне?

— Да.

Мы пили чай. Орешков не было, но были треугольные вафли, тоже очень вкусные. Я всё пытался уговорить маму купить хоть какую-нибудь форму, говорил, что сам буду всё печь, что я умею, но мама почему-то не соглашалась.

— Отец уже с вами не живёт?

— Почему? — удивился я.

— Ну, они же с твоей мамой расходятся.

Это была новость, которую предстояло осознать.

— Я не знаю, — сказал я, чувствуя, как что-то начинает рушиться в душе.

Мама ругалась с отцом, но я думал, что это из-за того, что тот часто пил, но расходиться… Я не хотел верить, но ощущал, что это правда. Могло быть правдой, потому что раньше у отца уже была другая семья и где-то жили два моих единокровных брата.

— Нашёл себе другую, негодяй.

Я встал. Мне больше не хотелось здесь оставаться. В одно мгновение дом воспитательницы, его запах, обстановка, да и сама она стали мне невыносимо противны и омерзительны.

— Я пойду домой, — сказал я.

— Один?

— Тут же только через сад пройти, и сестра дома.

Действительно, чтобы попасть домой, надо было перейти дорогу, а затем идти по тропинке, что вела через сад прямо к нашему дому в середине верхней части квартала.

— Хорошо, я тебя провожу.

Было ещё светло, стоял поздний летний вечер. Машин не было, но воспитательница всё равно потянулась, чтобы взять меня за руку, а я бросился через дорогу и остановился только у начала тропинки.

— Я сам! — крикнул я, оглянувшись, и скрылся в густой прохладной тени сада. Пробежал ещё немного, чтобы меня точно не догнали, и перешёл на шаг. В саду стояла какая-то невиданная тишина, даже кружащиеся вокруг комары не издавали ни звука. Я слышал только своё частое дыхание и биение сердца. Я не пошёл домой, а свернул с тропинки и, раздвигая высокие заросли травы, направился к любимой груше. Подойдя к дереву, прикоснулся руками к истрескавшейся старой коре. На мизинец забрался муравей, постоял и побежал дальше. Я примял траву и сел, обхватив колени.

Я не мог пойти домой. И не потому, что там никого не было (сестра на самом деле гостила у бабушки), а потому, что сам дом словно куда-то исчез, перестал быть моим домом. Я бы, наверное, заплакал, но отчего-то забыл как. Тело казалось чужим, будто онемевшим. А что-то поднявшееся из глубин моего существа подступило к горлу. Тогда я запрокинул голову и закричал…

Мы с отцом сидели за столом в кухне. Он ел борщ, а мама что-то недовольно ему высказывала. Отец огрызался, не поднимая головы. Сегодня он был трезв и зол. Я слышал родителей, но понимал только интонации. В какой-то момент я осознал, что смотрю на происходящее со стороны, потому что видел самого себя, вжавшегося в угол между стеной и холодильником.

В следующее мгновение отец резко встал, швырнув ложку. Та угодила в тарелку, и во все стороны полетели жирные брызги. Часть попала на стену. Я смотрел, как они стекают вниз, и мне было жалко только что побеленную стену. Отец тем временем шёл к двери, и я понимал, что, если его сейчас не остановить, он уйдёт навсегда.

Я устремился в своё тело, слетел с табуретки и бросился за отцом, догнал, обхватил руками. В ярости тот с разворота оттолкнул меня. Не устояв на ногах, я опрокинулся назад, больно стукнувшись головой о стену, и открыл глаза.

Тени в саду значительно сгустились. Голова саднила. Я потрогал затылок. Волосы были мокрыми от крови. Наверное, дёрнувшись, я разодрал кожу о кору груши. Не обращая внимания на боль, вновь прикрыл глаза. Перед внутренним взором проносились картинки жизни. Вот пьяный отец кричит и бьёт маму. Я бросаюсь к ней на помощь и с разбитой губой отлетаю в сторону. Навещаю маму в больнице, а она, грустно улыбаясь, гладит меня по руке и почему-то называет Сашей. Вот интернат и лица ребят, добрые, злые, лица, лица, лица, складывающиеся в безумный немыслимый узор, ветвящийся, как корявые ветви груши, и уходящий в тёмную непроглядную бездну будущего.

Я с трудом поднялся на ноги и побрёл домой. В окне на кухне горел свет. Скорее всего, мама меня уже обыскалась. Опять крику будет.

— Ну и где тебя носило?!

— В саду.

— Я же выходила на балкон, звала тебя!

— Я не слышал, — сказал я и, скользнув в ванную, задвинул защёлку.

— Ты чего закрылся?

— Я сейчас, ноги помою.

— Открой.

— Я уже в ванне, — пустил воду. — Включи колонку, а то холодная.

Мама зажгла газ, и вода потеплела.

— Пойдёт?

— Да, спасибо! Я искупаюсь.

— Спину потереть?

— Нет, я сам.

— Сам да сам, — донеслось из-за двери, — всё сам.

С недавних пор я больше не хотел, чтобы мама меня купала и видела голым. Не то чтобы я сильно её стеснялся, но чувствовал какое-то неудобство, а тут ещё вся голова в крови. Осторожно подставил её под душ. Больно не было, лишь чуть-чуть щипало, а вода под ногами стала розовой. В голове мелькнул образ мальчика, что дрожал под душем на голом кафеле, и розовые струйки, бегущие в водосток. Кажется, его звали Славкой. Вновь захотелось заплакать, я зажмурился, но так и не смог вспомнить, как чувствовать. Сейчас я мог только думать и наблюдать.

— Ты там не уснул?

— Сейчас, уже выхожу.

Я по-быстрому ополоснулся и вылез из ванны. Посмотрел на себя в зеркало. Крови видно не было, значит, остановилась. Промокнул полотенцем голову, вытерся, надел трусы и вновь посмотрел на себя в зеркало. Расслабил лицо, чтобы не выглядеть таким напряжённым, и вышел.

— Я борщ подогрела, иди поешь.

Я сел на своё любимое место у холодильника, забравшись с ногами на табуретку. Я уже доедал, когда пришёл и сел за стол папа. Мама поставила перед ним большую полную тарелку. Он взял ложку, отломал от буханки кусок хлеба.

— Что, трудно отрезать? — спросила мама тем вредным и противным тоном, который так ненавидел отец.

Меня начинало колотить, и, чтобы не трястись, я вжался в угол.

— Отъебись, — сказал отец, продолжая есть.

— Ну-ка не матерись при ребёнке! Совсем соображение потерял?

— Вот же с-сука, — процедил он. — Блядь ёбаная.

— Совсем сдурел?! Все мозги пропил! Пойди проспись!

Отец встал, отбрасывая ложку. Жирные капли потекли по белоснежной стене. Я вновь пожалел мамин труд — она белила потолок и стены все выходные.

— Я пойду, — с трудом сдерживая бешенство, с угрозой сказал отец.

Мама ничего не ответила, и он тяжело двинулся по коридору. Я смотрел, как он уходит, а в ушах звучало: «Сдохла падла, и что мне делать с этим ублюдком?» Чувствовал, как натягивается и звенит невидимая нить, но, сжав зубы и обхватив себя за плечи, остался сидеть. А потом входная дверь хлопнула, и нить времён оборвалась, чтобы прорасти новой ветвью. Я смотрел на маму и чувствовал, как по щекам катятся слёзы. Вот только я не знал, что один выбор вовсе не отменяет другого. И где-то, запертый в чулане интерната, под старым ватным одеялом красного цвета вздрагивал во сне измученный мальчик. Ему снились кошмары, и не было им числа.