— Да, Якоб, замечательно, это моё любимое кресло.

— Я знаю, Карл, я знаю. Закройте глаза и, что бы ни происходило, сохраняйте спокойствие, вы же Царь и сможете держать себя в руках, даже если будет очень больно?

— Да, Якоб, я смогу, — твёрдо ответил Карл.

— Тогда я начинаю, держитесь…

Червь размером с анаконду оплетал сердце смелого мальчика. Мальчика, что так и не смог вырасти в мужчину. Мальчика, отгородившегося от мира толстыми слоями жира. Мальчика, над которым все насмехались и которого никто не любил, кроме его пони, проклятого пони…

— Я люблю тебя, — раздался голос, такой мягкий и добрый голос.

— Кто здесь?! — выкрикнул мальчик.

— Я пришёл освободить тебя, — сказал голос, — ты позволишь мне отпустить твоего червя?

— Он не мой, я его не звал!

— Так ты мне позволишь?

— Д-да…

Червь был скользкий, словно обильно вымазанный жиром, и безвольный, будто лишённый всяких мышц. Я опустил его в воды залива, он пошёл ко дну, но был тут же растерзан какими-то быстрыми тёмными тенями. Мальчик беззащитно сжался в кресле, я посмотрел ему в глаза и понял, что он заслуживает исправления, ибо сполна оплатил его пережитой болью и страданиями.

Я протянул ему руку, и, доверившись, он вложил в неё свою. И мы пошли назад, сматывая нить времён, через все унижения, лживую преданность, лесть и лицемерие. После коллективного шандараха небом для меня будто не существовало ничего невозможного, внутренние ограничения сгорели вместе с душой, и сквозь образовавшуюся пустоту просвечивала запредельная Истина.

«Хватит, больше ни одного ребёнка они от меня не получат! Проклятые маги, решили поиздеваться надо мной? Труп с огромным членом как намёк, что у меня, даже у живого, такого нет, блядская почтальонша, с которой я ничего не могу сделать, и гном на пути в управу. Эти обнаглевшие гномы! Мы их кормим, а они нам условия смеют диктовать!»

И много, много других слов…

Пони нервно ржал и взбрыкивал.

«Наверное, когда мы продирались через тот кустарник, какая-то колючка впилась ему в ногу и теперь колется. Надо остановиться и посмотреть… Да вот же она! Сейчас вытащу».

Чья-то рука легла на плечо, не позволяя коснуться колючки, мальчик оглянулся… и всё изменилось. Он закричал.

«Да, взрослеть мучительно больно и одиноко, — сказал голос, опуская прохладную ладонь на вспотевший лоб, — но это необходимо, чтобы ты смог исправить свой мир…»

Я вышел из приёмного покоя и без сил повалился на лавку рядом с Генри.

— Как он?

— Похудел.

— В смысле?

— В прямом, — сказал я. — Врут слухи, всё у него в порядке: и член, и яйца на месте, дамы сердца только нет, но это дело наживное.

— Якоб, на нём что, правда проклятье было?

— Ага, родовое, — усмехнулся я.

— Якоб, то, что ты говорил ему в самом начале… Ты хоть сам понимаешь, какое ты чудовищное чудовище?

— Понимаю, Генри, понимаю. Но это не решает нашей проблемы. Мы до сих пор не знаем, кто за всем этим стоит. Нет, постой, кое-что я всё-таки выяснил. У него были какие-то дела с магами, давай завтра к ним наведаемся, сегодня я уже никакой.

— Если утром труп вновь материализуется, меня отправят в отставку.

— Ну, есть шанс, что голова изменит своё решение…

— Что-то ты темнишь, чудовище.

Я хмыкнул, и мы пошли домой.

Приняв ванну, я лежал рядом с Велем и чувствовал, как на меня наваливается тяжесть отката после двух сеансов чудотворства. И чтобы не сдохнуть от отчаяния под её гнётом, я пригубил живой водицы из бутылки, что теперь всё время стояла под кроватью, обнял Веля и начал к нему приставать.

— Якоб, нет.

Я провёл по внутренней поверхности его бедра, к заветной складочке, мазнул по члену, обхватил и сжал ягодицу.

— Якоб, прекрати, — зашипел Вель, — у меня… у меня голова болит.

— Чего?

— Да голова, после… после пацанов…

— Злишься, что я использовал тебя как наживку, отдал им? Так я возьму обратно. — И я пристроился сзади.

— Якоб, чёрт, не смей! У меня там… у меня там глаз.

— Что у тебя там? — Мне стало смешно, а когда догадался, о чём он — дурно. — Ты засунул тот глаз себе в жопу?

— Ты не понимаешь, это единственный способ удержать его от очередного воплощения висельника. Пока глаз во мне, мой дух может блокировать проклятье. А иначе Генри уволят, а отдел прикроют.

— Ладно, Вель, как скажешь. Но мне всё равно, пусть смотрит, я не стеснительный и глубоко его заталкивать не буду…

— Якоб, ну что ты за чудовище!

— Сговорились вы все, что ли? Но я не против. Буду чудовищем, очень нежным и желающим тебя чудовищем…

Я проснулся и вышел из домика, только начинало светать. Вдыхая утреннюю прохладу, протопал в туалет. Что-то насторожило меня при возвращении. Входная дверь! Я же закрыл её. Может, Вель тоже проснулся? Прибью, если он опять где-нибудь за углом территорию метит. Но вокруг было тихо, слишком тихо. Я зашёл в дом. Кровать была пуста, простынь скомкана, а одеяла валялись на полу.

Я закрыл глаза, сосредотачиваясь на восприятии энергетического пространства. Цепочка магических отпечатков уходила от домика к забору и таяла, исчезая на глазах. Надо было либо немедленно отправляться в погоню за похитителями, либо бежать будить Генри и вместе думать, как и где искать Веля.

========== 16. Жертва ==========

Наблюдатель пожелал сразу последовать за Велем, и я бежал, следуя по едва различимым магическим отпечаткам. Он же то ли заскучал, то ли в кои-то веки занялся своими делами. Предоставленная самой себе, моя душа, как обычно, впала в кромешную рефлексию и размышления о смысле бытия.

«Почему мы с Велем существуем?» — задавалась она вопросом, и это было нечто новое. Раньше вопрос звучал иначе: «Почему я существую?»

«Породило ли нас пылкое воображение недотраханных, а скорее всего и вовсе не траханных девиц, мечтающих о большом и сочном «огурце» во всевозможных отверстиях тела или всё глубже (ей бы очень этого хотелось, чтобы не быть продуктом низменных страстей), и мы плод тоски по чистой и светлой любви? Любовь между мужчиной и женщиной уже настолько затёрта и запятнана банальщиной и неустроенным бытом, что чувства ищут выхода в идеализированной любви между мужчинами, и при этом неважно, насколько ненасытно, грязно или извращённо они имеют друг друга. Никакие плотские утехи не способны запятнать их возвышенных искренних чувств, потому что те по сути своей платонические. Но без контрапункта секса превратились бы в такую же банальщину, как описание гетеросексуальной близости».

«Эк её сегодня развезло. А если мы плод мужского воображения?» — подкинул я ей вопрос.

«Нет и нет! Не хочу, чтобы нашим творцом был старый пидор-извращенец, уж лучше школьницы! С огурцом в зубах, сочным и хрустящим!»

Душа замолчала, кажется, я обидел её своими грязными инсинуациями. Но почему-то её слова про старого пидора так меня задели (видимо, и правда старею), что я решил подлить масла в огонь.

«А представляешь, каково ему слышать твои слова?»

«Кому?» — удивилась она.

«Творцу-пидору».

«Ты что, в самом деле в него веришь?»

«Да ни в кого я не верю! — озлился я. — Ты же этот разговор затеяла!»